позволяет работать и в цвете, но мальчик, как выяснится позже, всегда использует лишь черно-белую палитру. И, несмотря на это жесткое самоограничение, Эдик придает своим рисункам столько выразительности, сколько иной художник вкладывает в многоцветную детализированную картину.
Очевидно, вся соль кроется в причудливой игре светотеней и выверенных ракурсах, с помощью которых паренек оживляет свои удивительные работы. Люди на них являют собой исключительно темные либо светлые силуэты с угловатыми контурами. Что вовсе не мешает узнавать в этих скупых образах знакомых мне «фантомов», коих Эдик увековечил на многих своих картинах. Здания, деревья и прочие детали обстановки также присутствуют на его рисунках, правда, могут показаться какому-нибудь эстету слишком плоскими и примитивными. Но это если рассматривать их вырванными из контекста, по отдельности. Будучи же собранными в единую композицию, все они вкупе с персонажами создают столь законченную и гармоничную работу, что при первом взгляде на художество немого ребенка я сам на мгновение немею, растерявшись и не зная, как отреагировать.
– Недурственно, – молвит Скептик, который, в отличие от меня, не утратит дар речи, даже если узрит вышедшую из-под стилуса Эдика «Джоконду». – Ребенок и впрямь талантлив не по годам. Сказать по правде, ты и сейчас ничего, кроме каракуль, нарисовать не сможешь. «Сеятель облигаций» Остапа Бендера, и тот был фотогеничнее твоего «Курсанта, принимающего присягу», которого ты для стенгазеты училища вызвался нарисовать, лишь бы в караул не идти. Какого позору тогда натерпелся, страшно вспомнить.
– Может, и не натерпелся бы, кабы к советам такой музы, как ты, поменьше прислушивался, – парирую я упреки помянувшего былое братца. А вслух говорю: – Да ты и впрямь умеешь рисовать, Эдик. Я слышал, как у тебя это здорово получается, но не думал, что ты на самом деле настоящий художник.
Эдик, не поднимая глаз, опять неторопливо кивает: дескать, спасибо на добром слове. Я обращаю внимание, с какой виртуозностью флегматичный на первый взгляд ребенок водит стилусом по планшету. В уверенных движениях маленького мастера кроется прямо-таки хирургическая точность. Я не отрываясь слежу за его работой, но ни разу не замечаю, чтобы он сделал хотя бы один ошибочный штришок, который потом пришлось бы стирать. Не иначе, создаваемая Эдиком картина уже сформирована у него в голове вплоть до мельчайших подробностей, и ему остается только педантично перенести эту мысленную композицию на табулу.
Вначале его работа представляется мне не привязанной к реальности абстракцией. Но после того, как я опознаю на ней знакомый объект, изображение вдруг начинает обретать для меня смысл. Пока лишь в форме туманных намеков, но он там, бесспорно, присутствует. И как только мой глаз цепляется за эту деталь изображения, все остальное на нем тоже мало- помалу приобретает узнаваемый облик.
Стартовым толчком для моего озарения становится Поющий Бивень, чей характерный черный силуэт Эдик поместил в правую часть рисунка. Возле Бивня, у самого края табулы, угадываются очертания разрушенного ЦУМа, который мальчик мог видеть днем из окон верхнего этажа фойе. Следуя логике выбранного художником ракурса, слева на картине должен быть вокзал «Новосибирск-Главный». Там он и находится. А то, что это именно вокзал, я определяю по огромному полукруглому окну в центре его фасада. Гротескная манера рисования Эдика не требует от него соблюдать достоверный масштаб, поэтому привокзальная площадь вышла у мальчика непропорционально маленькой, а силуэты окружающих ее зданий, напротив, слишком гипертрофированными.
Однако не оригинальный стиль рисунка и отображенный на нем Поющий Бивень вынуждают меня озадаченно почесать макушку. И не было бы ничего странного в нарисованной парнишкой площади Гарина-Михайловского – точнее, в ее нынешнем виде, – если бы я уже не выяснил, что сегодня она считается самым пустынным местом в «Кальдере». У Эдика на картине все обстоит с точностью до наоборот. Привокзальная площадь просто кишит людьми, столпившимися у Бивня, словно паломники-мусульмане – вокруг знаменитого храма Кааба в Мекке.
Удивительно, насколько точно мальчику удается передать эффект большого скопления народа всего несколькими изящными штрихами. Контуры тянущихся к черной колонне людей Эдик прорисовал более-менее дотошно только на переднем плане. Толпа за ними обозначена довольно символично, что, впрочем, ничуть не умаляет выразительности сцены. Обступившее Бивень море людей выглядит настолько живым, что я ничуть не удивлюсь, приди оно вдруг в движение.
Жаль, нельзя спросить, что конкретно хочет выразить Эдик своей работой. Но даже умей он говорить или писать, сомневаюсь, что восьмилетний мальчик внятно растолкует, по какой причине он обратился к такому сюжету, а не ко множеству других, менее мрачных и мистических. Страшно подумать, что довелось пережить этому ребенку, если в свои годы он может с пугающей достоверностью нарисовать беснующуюся толпу народа. И почему ради этого он пришел ко мне в комнату, а не расположился где-нибудь еще, поближе к тем людям, которых он знает гораздо лучше меня?
Вопросы, на которые, похоже, я не получу ответа. По крайней мере, сегодня.
– Отлично, малыш! Завидую тебе. Я так рисовать уже не научусь. Таланта и терпения не хватит, – вновь хвалю я гостя, терпеливо дождавшись, пока он завершит работу и отложит стилус. Эдик поднимает голову и внимательно смотрит мне в глаза, будто желая убедиться, искренне ли я говорю. Я в ответ улыбаюсь, указываю на табулу и поднимаю вверх большой палец. После чего любопытствую: – Слушай, дружище, а у тебя случаем не сохранились другие рисунки? Очень хотелось бы на них посмотреть. Если, конечно, ты мне разрешишь.
Эдик кивает, затем придвигает ко мне планшет и касается пальцем сенсора на интерфейсе. В углу табулы появляется надпись «Архив». Как только мальчик открывает мне доступ к своей коллекции, его последняя работа тут же автоматически получает порядковый номер и отправляется на хранение в виртуальное портфолио. А на планшете возникает не меньше полусотни маленьких черно-белых картинок – уменьшенных копий рисунков, написанных, судя по отмеченным под ними датам, за последние пару недель. Плодотворный художник, ничего не скажешь. Не мудрствуя лукаво, я тыкаю пальцем в картинку, нарисованную мальчиком этим утром, незадолго до нашего с Ольгой появления в театре.
Как уже упоминалось, определить, что конкретно изображено на том или ином рисунке Эдика, можно, лишь обнаружив на них знакомые детали. Поэтому я и не надеюсь на то, что пойму все показанные мне работы. Так оно в целом и выходит. Однако смыслом предыдущего Эдикова творения я проникаюсь гораздо быстрее, нежели идеей последнего «полотна» сопливого импрессиониста.
Персонажами его утренней картины являются мужчина и женщина, расположившиеся на полу рядом друг с другом и о чем-то беседующие. Говорит мужчина – на это намекают его жестикулирующие руки, а женщина, обхватив подтянутые к груди колени, ему молча внимает. Оба они также изображены в виде силуэтов – светлые фигуры на заштрихованном темном фоне. Иных действующих лиц на рисунке нет. Зато дом, в котором находятся собеседники, сразу же кажется мне знакомым. Эдик отобразил его в разрезе, отчего, помимо сидящей в здании парочки, я могу видеть, как выглядят снаружи его стены и крыша. И выглядят они весьма экзотично: в древнем восточном стиле, выдающем себя вычурно изогнутыми линиями, легко узнаваемыми даже на этой небогатой подробностями картине.
– Невероятно! – вырывается у меня, когда я, присмотревшись, узнаю в одном силуэте Ольгу, а в другом, соответственно, себя. Первую – по стройной фигуре и торчащему из-под шапочки «конскому хвосту», а второго – по армейскому комбинезону с надетым поверх
