золотое солнце. Мы обе уже начали демонстрировать эффекты Флориды, поскольку слегка поджарились, и я сожалела лишь о том, что, когда вся моя одежда была снята, я походила на молодую и достаточно отвратительную зебру. Но Донна узнала, что здесь, на крыше отеля, есть солярий, где мы могли на законном основании расположиться неглиже; и мы договорились провести там несколько часов в ближайший уик-энд.
Раннее вечернее спокойствие было нарушено мальчиком-слугой, выкрикивавшим мое имя. Он начал его выкрикивать за милю от меня, и, когда подошел ближе, шум был ужасный. Я схватила его, как только смогла обнаружить, и он, одарив меня хитрой улыбкой, сказал:
— От мистера Куртене, мисс; — и протянул мне конверт.
Я открыла его и увидела каракули, начертанные красной шариковой ручкой на фирменном бланке отеля «Шалеруа». Записка была только передана через Куртене, а не от него.
Я вернулась к бассейну, чувствуя себя как самая последняя мерзавка в мире. Донна спросила:
— Что, плохие новости? Я отдала ей письмо.
Она его прочитала, прочитала опять и сказала:
— Кэрол, знаешь что?
— Что?
— Этот Брангуин чертовски милый парень.
— Я знаю, что он хороший парень.
— Ты не можешь третировать его как подонка.
Я могла бы ее избить.
— Я его и не третирую как подонка.
— Душечка, ты действительно такая.
Я ответила:
— Что же, по-твоему, я должна сделать? Мистер Гаррисон и миссис Монтгомери всерьез предупредили меня не иметь с ним ничего общего. Так что мне, по-твоему, делать?
— Ты что, собираешься всю свою жизнь позволять мистеру Гаррисону и миссис Монтгомери, вмешиваться в твои дела?
— Они могут делать это весь месяц.
— О, сладенькая, покажи свой характер.
Я была так зла на нее, что не могла говорить. Я повернулась и ушла.
Она выскочила из шезлонга и побежала за мной.
— Эй! Кэрол!
— Что ты хочешь?
— Расслабься, расслабься. Скажи мне что-нибудь. Ты собираешься пользоваться машиной?
— Нет!
— Ты собираешься ее оставить здесь в гараже?
— Если я не хочу общаться с ним, то я не могу принимать и подарки от него. — Вот это слово — общаться. Это звучит; в штате Коннектикут за такое поведение наказывают минимум тем, что вываляют тебя в перьях и будут показывать на площади.
— В таком случае… — Донна мило улыбнулась, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.
— В таком случае что?
— В таком случае ты не возражаешь, если время от времени ею буду пользоваться я? Ведь Брангуин сказал в записке, что любая из девушек может это делать?
— Пользуйся ею, если хочешь.
— Душенька, не будь такой задавакой. Ведь я спросила тебя. Пойдем наверх?
— Нет. Я, пожалуй, еще немного побуду здесь.
Она влюблено поглядела на меня и унеслась. Я присоединилась к Джурди и ее соклассницам и стала слушать их болтовню, но сама была сосредоточена лишь на себе. Донна не могла больше расстроить меня. Никто, никогда не обвинял меня в недостатке смелости. Всю свою жизнь я бросала вызов всем и вся, и именно поэтому меня выгоняли со всех моих трех работ. Но самым неприятным было то, что я знала: Донна в основном права. Как свободное человеческое существо, я не могла позволить кому бы то ни было, даже президенту Соединенных Штатов, сказать мне: ты не будешь видеться с ним или с ней; ты не будешь разговаривать с ним или с ней; ты не будешь общаться с ним или с ней; ты не будешь спать, как бы ни хотелось, с ним или с ней. Так почему я должна разрешать мистеру Гаррисону и миссис Монтгомери приказывать мне не общаться с определенной персоной? Почему я согласилась? По-моему, я имею все права, какими обладают и они. Они не хотели замарать репутацию их драгоценной подготовительной школы, что, видимо, является достаточно разумным. Но…
О Господи. Все мои логические доводы бесполезны. Какой-то заколдованный круг. Они были правы, и я была права, и они были неправы, и я была неправа; в чем я действительно нуждалась, так это в Аристотеле или Бертране Расселе или ком-то еще, кто бы сел рядом со мной и привел в порядок всю эту мешанину. Джурди вскоре обратилась ко мне:
— Ты знаешь, сколько времени? Сейчас четверть седьмого. Как ты думаешь, не следует ли нам собраться и пойти поужинать?
— Ну и ну, неужели так поздно? Не удивительно, что я проголодалась. — На самом деле я этого не ощущала.
Я ощущала лишь жажду и чувствовала себя несчастной Мы подошли к номеру, и не успела я войти в дверь, как Донна вскочила с постели и, указав на меня пальцем, прокричала:
— Ты! Ты, Кэрол Томпсон, я должна тебя ударить в глаз!
В оцепенении я смотрела на нее:
— Что ты сейчас и сделаешь?
Она разразилась смехом. Она была в такой истерике, что не могла вымолвить ни слова.
— Донна, что случилось? — сказала я.
— О Господи! — Две крупные слезинки неожиданно выкатились на ее горящие щеки. — Кэрол! Дружище! Я признаю себя побежденной!
— О чем ты толкуешь?
— О психиатре.
— Ты говоришь о докторе Дьюере? Что с ним? — «Стук-стук» стучало мое сердце. «Стук-стук».
Она сказала:
— Не помнишь? Ты лживая сучка. Ты сказала мне вчера за утренним кофе, что я должна снять свою одежду и надеть больничную ночную рубашку, лечь на кожаную кушетку и рассказать ему все о своей интимной жизни…
Джурди закричала, а я не смогла удержать себя и начала хихикать. Донна сказала:
— Черт побери, Кэрол, я поверила каждому твоему слову. Я спустилась туда в пять пятнадцать, ожидая настоящего потрясения.
— Что случилось? — спросила я.
— Черт, он сидел в кресле, и я села в кресло, мы выкурили пару сигарет, мы говорили о ходьбе на лыжах, в общем, о чем-то вроде этого. Мой Бог, это было так же волнующе, как будто при посещении дантиста ты ему рассказываешь, есть ли у тебя дырки в зубе.
— И он не стал вникать в твой противный характер?
— Нет. Правда. Мы говорили лишь о лыжах и о нашем домике, и как мой отец начинал с азов тридцать лет назад…
Я сказала:
