всюду смотрящий.
Но ведь это женский монастырь, а как же там бывший патриарх Феодосии? Ну, во-первых, в Византии до самого конца не было четкого размежевания монастырей. Во-вторых, это же был Феодосии, пастырь великий, не какой-нибудь пьянчужка Каматир.
Впустив сотоварищей в монастырь и едва успев их вы слушать, Сула провела их в храм. У наружной стены показала им надгробие, где тускло светились буквы — «Феодосии». Оставалось перекреститься.
Затем Сула вывела их наружу и неподалеку за монастырской стеной отомкнула дверь домика — по византийским понятиям, уютной виллочки.
— Мой личный дворец, — похвасталась она. — Недурно я денежки вложила? Вы свои ведь ребята, не обидите бедную Суламифь?
И все ахала и качала головою, глядя на Дениса.
— Гене-ра-ал! Ах, генера-ал! Потом предложила:
— Чувствую, у вас есть причины не показываться Ангелам на глаза. Так поживите тут, я все равно послушни-чаю в монастыре.
Для компании к ней приглашена Хриса золотая, в которой нетрудно узнать прислужницу из бывшего дома Манефы. Она по-прежнему такая же обворожительная, только еле видная морщинка легла на краешки губ. Никто никого ни о чем не расспрашивал, и пирушка началась.
Чем не житье? Сидят себе этакие богини в отличие от обычных византиек, укутанных по самые ноздри, наоборот — раздетые до последней возможности, простоволосые, в античных кокошниках с подвесками. Уже не девушки, но еще и не старушки, самая роскошная пора. Сейчас бы любовь до утренней звезды, но одноглазый мавр все перепутал — влупился в бывшую маркитантку, остолбенев от этакой красы. Сама же Суламифь однозначно — взор не может отвести от своего генерала, и только от него… Поэтому Хриса золотая, которая на всякую любовь не прочь, но всегда от всех независима, знай себе смешивает коринфское в классических пропорциях, подливает, приговаривает:
— Не выпьешь, так и не познакомишься. Лучше лежать под столом, чем лежать на столе.
Когда коринфское ударило в голову, Денису вспомнился один их студент, который сочинял «дикие стихи», как их тогда называли, за что однажды и был изгнан из альма-матер. Одно из этих диких произведений припомнилось Денису следующим образом:
Девки-мавзолейки, рост хороший,
Они губы красят всласть.
На парижскую похожа
Их отделочная снасть.
По Тверской, а прежде Горького,
Без доллара не ходи.
И еще чтоб лифчик норковый,
Стильный крестик на груди.
Тут и говорит Тамара Cape —
Не корыстный интерес.
Просто нынче я в ударе
И во мне бушует секс.
Но себе достойных претендентов
Взор мой пылкий не сыскал.
Смотрит бледным импотентом
Даже самый здесь амбал.
Принесла свобода сексуальная
И обратные концы —
Лесбияны все повальные,
Некроманы-удальцы.
Нужен мне не вундеркинд иль гений,
А простецкий парень, чтоб
Безо всяких извращений
Взял бы девушку да сгреб!
Конспиративно Денис разъяснил дамам, что уважаемый Маврозум торгует скотом в провинции, его же, Дениса, просил сопровождать как переводчика.
— Вот именно! — приходил в восторг мнимый скототорговец. — Телочку бы я сейчас купил, телушечку, вот как эта, ротастенькая, которая сидит напротив. Чтобы и глазки на месте, и вымечко было первый сорт. Большие деньги, между прочим, на это дело у нас ассигнованы.
Сула смеется, но на заигрыванья его не отвечает. По просьбе Дениса рассказывает, как очутилась в монастыре. Однажды заболела опасно, это было примерно год спустя после падения Комнинов.
Старица Гликерия, ее духовная наставница, приютила бывшую маркитантку. Уговорила бросить торговлю, осесть в монастыре, даже сделала экономкой — обитель ведь тоже нуждается в отлаженном хозяйстве. Высокородным же дукессам и кесариссам в рясах она заявила:
— Предоставь вас тут самим себе, вы и по миру пойдете. Вот вам многогрешная Суламифь, во всем житейском слушайтесь ее, как меня.
— Где же она теперь?
— Матушка Гликерия?
— Да.
— Покоится под спудом.
Мнимые левантийцы перекрестились, желая ей царствия небесного. Но оказалось, что речь идет о другом. Праведница жива, но приняла высшую схиму и живет теперь в каверне — могиле. Она дала обет молчания. Лишь раз в день Сула относит ей скудную пищу, делает уборку и испрашивает благословения.
— Тем я и живу, — сказала она серьезно, а великолепнейшая Хриса смотрела на нее с восторгом.
Чувствовалось, что это у них святое, поэтому разговор перевели на другую тему. Помнит ли здесь кто-нибудь старца Феодосия, который был патриархом?
— Богоубежденный был человек.
— Да, да, — вздохнули девушки. — Мы слышали о нем. Но сами уж его не застали.
— А не доходили ли до вас слухи или, может быть, матушка Гликерия рассказывала, не жил ли при святом старце какой-нибудь отрок? Совсем еще маленький мальчик, сирота?
— Нет, нет, никто, никогда, никакого мальчика, ничего…
Хриса, которая в отличие от подруги в послушницы, не говоря уж об инокинях, отнюдь не собирается, поэтому в миру бывает часто и знает о нем много, вдруг оживляется:
— А вот мне известно… Правда, при чем здесь Феодосии… А вот помните Врана, узурпатор был такой? У боголюбивого Исаака престол желал похитить. Потом будто бы удавился сам или его удавили…
— Ну и… — насторожился Денис. Неужели удастся напасть на след?
— Ну и сын у него будто бы, не знаю уж какого возраста…
— Сын?
— Да, сын. Был еще такой Христофорит толстопузый, царский приспешник, тоже удавили или усекли, слава Богу!
— Ну и что тот самый Агиохристофорит?
