Замерзли капельки воды и льдинки пол покрыли…
Жизнь принца была, как сказать, бурной? — во всяком случае, динамичной, подвижной. В изгнании был не раз, в ссылке, в темнице. От любимого двоюродного братца Мануила дважды был приговорен к смертной казни, но только по исключительной вспыльчивости василевса, потому что оба раза помилован вчистую. Последние же пять лет жил в своем Энейоне, в далекой от столицы Пафлагонии, чуть ли не в пустыне, куда и добираться-то надо было с военным конвоем.
Он был человек увлекающийся. Со всем присущим ему пылом взялся за постройку нового дома в Энейоне или, вернее, дворца. Архитекторов выписал, заказывал мозаики, денег не жалел. В гроб, что ли, их с собою брать?
По его собственному рисунку спланировали круглый зал с высоким куполом. Воздвигли двенадцать колонн в старом добром ионическом стиле. Сюжеты мозаик на стенах были избраны опять же Андроником: плененный Сампсон разрушает столбы филистимского храма, иудейский царь Саул гневается на удачливого пастушка Давида, Ахиллес свершает подвиги, а Агамемнон ему завидует, все близкие к биографии принца, и уж к его взаимоотношениям с братцем Мануилом — это точно.
Посередине зала был круглый стол, целиком выпиленный из ливанского кедра, за ним могло разместиться более ста человек. И он собирал здесь тех, кого считал друзьями. Из столицы внимательно следили за этими сборищами, в столице для кого-нибудь репутация — бывает у Андроника в Энейоне могла означать вообще конец репутации.
Вот и в этот пахнущий розами и морской солью вечер во всех канделябрах горели свечи, курильницы были полны ладана, на хорах играла негромкая, не мешающая вдохновляться музыка — царственные арфы, флейты-визгушки.
Гости прибывали, уже их было гораздо более ста, озабоченный Цинциллук докладывал сюзерену: чем более в столице нервничает Ксения-Мария, тем более растет поток спасающихся в Энейон.
— Ничего, ничего, — подбадривал Андроник. — Денег недостает? Продай какую-нибудь еще деревеньку.
Душою общества был, конечно, Исаак Ангел. Злоязычные царедворцы передавали даже название краски, которой якобы он красит седые кудри в великолепный рыжий цвет.
— Один протоспафарий, — докладывал Исаак, собрав вокруг себя кружок любителей анекдотов, — вернулся домой раньше времени. Открыл шкаф, а там кто-то в темноте дышит. Протоспафарий спрашивает у жены: «Кто у тебя там?», а голос из шкафа отвечает: «Это я, твой кафтан, разве ты меня не узнаешь?»
— Хо-хо-хо! — заливались гости Андроника, а некоторые, надо полагать, недоумевали: чего тут особенного в этом хваленом Энейоне? То же самое, что в столице!
Так же он, Исаак, объявил, что берет шефство над кухнею Андроника, и, взяв себе на помощь старого верблюда Феодорита, долго изводил там поваров, перебирая все их сковородки и кастрюльки. Вернувшись к гостям, Исаак с комичной миной стал уверять, что он научил поваров принца готовить жаркое из журавлей. И все вновь стали смеяться, хотя уж совершенно непонятно, чему смеяться в данном случае.
Когда гостей было достаточно много, в залу, сопровождаемая евнухами-эфиопами, носителями страусовых опахал, словно царица, вступила сама Феодора, сожительница принца.
Нотарий Евматий, успевший с утра переодеться в яркую фиолетовую рясу, взмахнул свитком и прочитал Гомера:
Громко воскликнули тут герои, Елену увидев,
Истинно вечным богиням она красотою подобна!
Пусть не совсем точно читает Евматий античные стихи, но зато в подлинном ионийском произношении: вместо византийского «и» у него открытое «э», вместо взрывного «ф» у него твердое «т» и так далее.
Не искушенные в филологии гости все равно наградили опус Евматия аплодисментами, а сама Феодора, словно богиня, удостоила его улыбки.
Феодора не была обвенчана с Андроником. Принц когда-то похитил ее у законного мужа, и супруг тот неудачливый, говорят, был еще где-то жив. А у них с Андроником была уже дочка четырнадцати лет, и Феодора не была еще принцессой!
А вот и дочери Андроника от предыдущего брака. Обе худосочненькие, младшая еще совсем ребенок, а старшая с претензией — на малый выход надела на себя неимоверное число бриллиантов, это заметно. Смотрят на знаменитого отца влюбленными глазами, но близко подходить не смеют, видно, что боятся мачехи.
Никита Акоминат, ученый нотарий Андроника Ангела, держится в тени. А его высокородный шеф хочет, чтобы тот тоже чем-нибудь отличился. Высокородный шеф, чернобородый, лупоглазый, похожий на ассирийца, которого принц Андроник иначе не зовет, как «тезка», вытаскивает Никиту за локоть на середину, и тот вынужден тоже декламировать наизусть:
Нет, не бессмертным богиням ее уподобляйте,
Даже не к звездам небесным и не к земным чудесам,
Женщина просто она, но с такою божественной силой
Дивной красы, что и к звездам нельзя приравнять!
Никита продекламировал это на звучной латыни, но, прекрасно сознавая, что латыни в наше время мало кто обучен, он тут же в прозе перевел эти стихи на всем понятный греческий. И был вознагражден еще более ослепительной улыбкой хозяйки и рукоплесканьями гостей. А пресловутый Евматий позеленел, словно статуя Нептуна.
— Кто это? — заинтересовался Исаак Ангел, который все же оканчивал философскую школу. — Надеюсь, не Гомер навыворот, как принято у византийских поэтов?
Все засмеялись, как всегда, выходкам Исаака Ангела, а Никита пожал плечами и ответил:
— Клавдий Клавдиан, он жил еще при Феодосии, то есть восемьсот лет назад.
Публика зашумела, обсуждая, какая прорва времени — восемьсот лет назад! А принц Андроник подозвал к себе дочек и, обняв за плечи старшую, дал понять, что хочет говорить.
— Тише, тише! — услужливо засуетился Исаак Ангел. — Дадим и хозяину высказаться!
— А я хочу попросить высказаться младшее поколение. Вот моя Эйрини, — он слегка вытолкнул девушку вперед. — Правда, философских школ она не кончала, но родители не скупились. К ней ходили прекрасные учителя.
Можно было ожидать, что девушка станет отнекиваться, краснеть и так далее. Ничего подобного, все-таки она была урожденная принцесса. Лишь слегка разрозовевшись и став от этого неописуемо хорошенькой, Ира звонко объявила, что она, во-первых, будет читать тоже по-латыни, во-вторых, это тоже про женщин:
Всякая женщина зло. Но дважды бывает хорошей, Либо на ложе любви, либо на смертном одре.
Литературный вечер становился все более непосредственным. Все громко обсуждали достоинства прочитанных произведений и мастерство их чтецов. Андроник поднял руку, и публика снова обратилась к нему.
— Вот послушайте, теперь я прочту и по-гречески, а вы угадайте, кто написал?
Хоть женщина красивая — конечно, зло,
Но все же в красоте немало радости.
Но если и пригожесть у нее отнять, —
