Картинно поднимает скованные наручниками руки и вытирает нос. Получает несильный тычок прикладом в спину, кривится и начинает шагать вперёд.
– Клюнул, сто процентов клюнул, – сказал Муха, – смотри, какой спокойный. Он только внешне лидер, а на деле перед реальной угрозой тушуется. Значит, верит, что спасение близко.
Процессия из осуждённого и пятерых конвоиров неспешным, будничным шагом приближалась к месту казни. Два с половиной сектора, пять сотен метров по прямой, как стрела, улице. Ничего не происходило… Квартал за кварталом, ближе и ближе. Показалась площадка и обступившие её зрители. Стоящий у дороги сортир. Какого чёрта ничего не происходит? Ацтек остановился, что-то сказал конвоиру справа, который держал его за шиворот. Последовал ещё один тычок в спину, но конвоир обернулся и заговорил с офицером, который шёл сзади. Тот кивнул и положил руку на висящую в кармане разгрузки рацию.
– Старший лейтенант Лис. Осуждённый говорит, что ему нужно в туалет. Я намерен разрешить – обгадится ещё.
– Разрешаю, лейтенант. Пускай идёт, – ответил по рации Муха. Голос его был невозмутим и уверен, а вот лицо растянулось в страшной улыбке ребёнка-садиста, вытаскивающего из силков запутавшуюся белку.
– Вас понял, конец связи.
Ацтек пригнулся и вошёл в помещение сортира – убогую деревянную постройку, возведённую прямо над канализационными стоками. Просто четырёхсторонняя ширма вокруг двух «рабочих» мест над дерьмовой ямой. Подключать воду и обустраивать унитазы, дескать, смысла нет – через пару месяцев здесь будет полноценное шлакоблочное здание. Трогательная забота о работающих на объекте… Конвоиры остались снаружи, у входа.
Вот прошла минута времени. Вот прошла вторая. Один из конвоиров стучит в дверь, окликает оправляющегося осужденного. Не услышав ответа, стучит ещё раз, сильнее. Затем ударом ноги выламывает дверь, с полторы секунды всматривается внутрь и, отпрянув, кричит: «Побег! Осуждённый сбежал!»
– Есть! – Муха торжествующе вскинул сжатый кулак с такой силой, что вслед за ним сам подскочил в кресле. И тут же выбежал в коридор, отдать несколько самых важных распоряжений.
На экране было видно, как некоторые зрители-бойцы пытаются броситься вдогонку, но офицеры их усмиряют, восстанавливая построение. Завыла сирена, пробежало несколько солдат. Постепенно беспокойство улеглось, только протяжный вой напоминал о том, что случилось несколько минут назад. Всё замерло в ожидании, в том числе и буравящие взглядами экран генералы в штабе. Наконец, дверь открылась, и вошёл улыбающийся Муха:
– Поймали голубчика, в лучшем виде. Смотрите же! Самое интересное!
По улице четверо конвоиров тащили отчаянно извивавшегося Ацтека. Выглядел он ужасно – с ног до головы весь в нечистотах, через порвавшуюся гимнастёрку была видна сплошь покрытая синяками спина. С трудом вытащив брыкавшегося богатыря на центр площадки, его поставили на ноги, чтобы зачитать приговор. Трудно представить, что мог чувствовать человек в его положении – Ацтек упёрся подбородком в грудь, избегая встречаться взглядом с кем-либо, и затих. В воцарившейся тишине каждое слово приговора был замечательно слышно без всякого мегафона.
Когда очередь дошла до объявления подписавших приговор лиц, Ацтек, не поднимая головы, резко подался вперёд, встряхнув руками – и они легко выскочили из хватки удерживавших конвоиров. «Как по маслу», – подумалось мне, и от этой мысли чуть не стошнило. Осуждённому удалось пробежать около десяти метров – замечательный результат для двух секунд, что понадобились для того, чтобы вскинуть автомат и прицелиться. Огонь открыли сразу несколько человек с разных позиций, Ацтек вскинул руки, запутался в собственных ногах и повалился на землю.
Я лишь мельком взглянул на картинку, переданную с камеры подбежавшего к телу бойца. В протоколе зафиксируют: «Застрелен при попытке к бегству», а я запомню лежащего в луже крови и дерьма совсем ещё молодого парня, из которого наверняка ещё можно было слепить сознательного и честного воина. Но тут ничего не попишешь. Великому делу, которым мы все занимаемся, нужны как орденоносные герои, так и враги, униженные и втоптанные в грязь. A la guerre comme a la guerre.
После давнего разговора с Томми насчёт исследования прыжковой точки я нахлобучивал Шепарда нещадно и регулярно. Его глубоко оскорбляло происходящее, он подолгу мог красноречиво и убедительно рассказывать о том, что жёсткая отчётность и контроль мешают научной работе, что работа в таких условиях просто не может продвигаться продуктивно. Однако, при этом всячески отвергал помощь лаборантов, выдавая им только самые рутинные задания, не подпуская никого к святая святых своего исследования. Во многом из-за этого мне приходилось выжимать из него подробнейшие недельные отчеты с пояснительными записками, сопроводительной документацией и схемами. Затем все полученные данные передавались лаборантам, которые вникали в новую информацию и даже, случалось, находили в этих выкладках серьёзные ошибки. Это могли быть выверенные формулы пересчёта систем счисления с одним неверным коэффициентом, пропущенная таблица или что-то подобное – мелочь, искажавшая суть, превращавшая многостраничный отчёт в бесполезную графоманию.
Указания на такие ошибки всегда вызывали у него одну и ту же реакцию: Шеп хмурился, поджимал губы, кивал, и говорил, что впредь будет работать аккуратнее. Иногда даже благодарил за помощь. В таких случаях сетовать на помехи в работе было бы просто глупо, и, со временем, ошибки, а равно и причитания насчёт системы нормоконтроля, с его стороны прекратились. Однако наш главный исследователь совершенно замкнулся в себе и практически перестал контактировать с окружающими по не связанным с работой вопросам.
До того, как это случилось, мы с ним часто общались. Шепард охотно шёл на разговор, часто сводя его к языку майя и вообще всей их культуре, в которой он разбирался теперь, пожалуй, лучше, чем любой другой из всех нынеживущих. Впрочем, говорил он больше сам с собой, не обращая особого внимания на то, что собеседник уже явно путается и кивает скорее из вежливости, чем в знак согласия. Его речь изобиловала именами богов и всякими названиями, в произношении более напоминавшими птичий клёкот, запомнить которые не было никакой возможности. Шеп рассказал о том, что наши инопланетные интервенты именуют себя странниками – именно так он расшифровал отсутствующий в майянских каталогах сложный иероглиф, образованный из знаков «человек» и «движение». Настаивал на том, что именно так и следует их называть, отходя от грубого солдафонского слова «серожопые». Много сетовал на то, что многие знаки, опираясь лишь на скудные данные о письменности майя, расшифровать пока невозможно, и надеялся, что учёным следующих поколений это всё-таки удастся. Справедливости ради стоит заметить, что своими исследованиями алфавита и языка пришельцев он делился особенно охотно, даже оформлял их в удобные красивые документы… Чего не скажешь о таблицах, касающихся функционирования прыжковой точки и представляющих собой свалку, в которой сам чёрт обе ноги сломит.
С особенным запалом Шеп любил пересказывать легенды индейцев майя, согласно которым Странники являлись то ли богами, то ли их детьми или посланниками, имевшими непосредственное отношение к появлению разумной жизни на Земле. Зачем инопланетянам это понадобилось, набожные индейцы не упомянули, зато подробно и в красках расписали
