Вспоминать, как пахли сушеные томаты у тетушки Маттеа. Какие вкусные фаршированные баклажаны были у тетушки Марии. Вспоминать, как они дрались камнями с мальчишками из соседнего квартала. Донато, как и он, пережил все это. Донато мог вспоминать все это вместе с ним с той же тоской по прошлому, по тем далеким годам. А сегодня он, Элия, один. Донато никогда не вернется, и его исчезновение оставило под глазами Элии две глубокие морщины, морщины брата, потерявшего своего брата.
От жары рубашка липла к телу. Ни единого дуновения ветерка, которое хоть чуть обсушило бы его. Элия медленно шел, стараясь держаться в тени стен, чтобы его рубашка окончательно не промокла. Дойдя до высоких ворот кладбища, он вошел в ограду.
В этот час праздничного дня на кладбище никого не было. Старушки побывали там с раннего утра и убрали цветами могилы своих покойных супругов. И теперь там было пусто и тихо.
Он пошел по аллеям среди белых мраморных памятников, залитых солнечным светом. Он не торопился, щуря глаза, читал выгравированные на камне имена усопших. Все семьи Монтепуччио были представлены здесь. Таваглионе, Бискотти, Эспозито, Де Нитти. Отцы и сыновья. Кузены и тетушки. Все. Целые династии соединились в этом мраморном парке.
«Здесь у меня больше знакомых, чем в деревне, — подумал Элия. — Мальчишки сегодня утром были правы. Я старик. Почти все мои близкие здесь. Пожалуй, именно здесь можно осознать, что твой час тоже уже на подходе».
В этом открытии он нашел своего рода странное утешение. Теперь, когда он подумал о всех тех, кого знал и кто уже завершил свой путь, он меньше боялся смерти. Как ребенок, который в страхе замер перед рвом, но, видя, как его, перебираясь на другую сторону, перепрыгивают его товарищи, собирается с духом и шепчет себе: «Если они смогли, я тоже смогу». Вот что он говорил себе: «Если все они умерли — а они не были ни храбрее, ни выносливее меня, — я тоже сумею умереть».
Теперь он подошел к тому участку, где были похоронены его близкие. Все его дяди лежали рядом со своими женами. Общего большого склепа для всех Скорта не было. Но они заранее попросили, чтобы их похоронили не слишком далеко друг от друга. Элия отошел немного в сторону. Сел на белую скамью. Отсюда он мог видеть их всех. Дядю Мими Va fan’culo. Дядю Пеппе Pancia piena. Дядю Фелучче. Он долго сидел там. Под солнцем. Забыв про жару. Не обращая внимания на пот, который струился по его спине. Он вспоминал своих дядей такими, какими знал их. Он вспоминал всякие истории, которые они рассказывали ему. Всем своим детским сердцем он любил этих трех мужчин. Кроме того, его отец, который часто казался ему чужим, посторонним в семье, не сумел передать своим сыновьям хотя бы частицу себя, в то время как все три их дяди постоянно воспитывали его и Донато с щедростью мужчин, пусть немного утомленных жизнью, если сравнивать их с маленькими наивными детьми. Ему не удавалось припомнить абсолютно все, что перешло к нему от них. Слова. Жесты. Суждения тоже. А теперь, когда он сам отец, его взрослая дочь иногда ворчит на него за некоторые его воззрения, которые она считает старомодными. Не говорить о деньгах. Держать слово. Быть гостеприимным. Но еще и помнить зло. Все это пришло к нему от дядей. Он знал это.
Элия сидел там, на белой скамье, и его мысли мешались с его воспоминаниями, сидел с легкой улыбкой на губах среди кошек, которые, как ему казалось, окружают его со всех сторон. Может, ему так напекло голову, что у него начались галлюцинации? Или склепы и правда позволили своим жильцам на какое-то время покинуть их? Ему показалось, что у него замутилось зрение и он видит своих дядей, вон там, метрах в двухстах от него. Да, он видел их. Доменико, Джузеппе и Раффаэле, они все трое сидели вечером на корсо за деревянным столом и, как они любили, играли в карты. Он застыл, не решаясь шелохнуться. Он так ясно видел их. Возможно, они немного постарели, совсем чуть-чуть. Каждый сохранил те же привычки, те же жесты, тот же облик. Они смеялись. Кладбище было их домом. И в пустынных аллеях тихим эхом отдавалось шлепанье карт, которыми они с силой били по столешнице.
Немного в стороне от них стояла Кармела. Она следила за игрой своих братьев. Бранила того, кто неудачно сыграл. Защищала того, кого братья ругали.
Капля пота скатилась со лба Элии и заставила его на секунду закрыть глаза. До него вдруг дошло, что солнце печет вовсю. Он поднялся. Пятясь, не спуская глаз с родных лиц, отступил на несколько шагов. И сразу же они исчезли. Он перекрестился и препоручил их Господу, униженно прося его оставить их играть в карты так долго, как будет стоять мир.
Потом он повернулся и зашагал к выходу.
И тут его охватило неодолимое желание поговорить с доном Сальваторе. Не как прихожанин с кюре — Элия редко посещал церковь, — а просто как человек с человеком. Старый калабриец жил теперь неторопливой старческой жизнью. В Монтепуччио уже приехал новый кюре. Молодой мужчина из Бари по имени дон Лино. Он пришелся по вкусу женщинам. Они просто обожали его и неустанно твердили, что наконец-то в Монтепуччио появился современный кюре, который понимает нынешние проблемы и умеет разговаривать с молодыми. И правда, дон Лино знал, как завоевать сердца молодых людей. Он был их наперсником. Летними вечерами на берегу он играл на гитаре. Он был утешителем матерей. Он угощался их сладкими пирогами и выслушивал их рассказы о семейных неурядицах с улыбкой понимания и сочувствием. Все в Монтепуччио гордились своим кюре, все, кроме стариков, которые видели в нем только какого-то гуляку. Им больше были по душе крестьянские открытость и суровость дона Сальваторе, и они считали, что у Barese[26] нет достоинств его предшественника.
Дон Сальваторе не пожелал уехать из Монтепуччио. Он хотел провести последние дни жизни со своей паствой, со своей церковью. Этому калабрийцу нельзя было дать его лет. Теперь он был худощавым стариком с узловатыми руками и взглядом хищной птицы. Он уже приближался к восьмидесяти, и время, казалось, забыло о нем. Смерть не торопилась к нему.
Элия нашел дона Сальваторе в его маленьком садике, расположившись на травке, кюре пил кофе. Он пригласил Элию сесть рядом. Эти два человека симпатизировали друг другу. Они немного поговорили о том о сем, потом Элия признался другу в своих терзаниях:
— Поколения сменяют друг друга, дон Сальваторе. И какой, в конце концов, в этом смысл? Где конец тому, к чему мы идем? Посмотрите на мою семью. На Скорта. Каждый бился за жизнь на свой манер. И каждый на свой манер превзошел самого себя. Чтобы прийти к чему? Ко мне? Я что, лучше, чем были мои дяди? Нет. Тогда к чему были их усилия? Ни к чему. Дон Сальваторе, ни к чему. Когда думаешь об этом, хочется плакать.
— Да, — ответил дон Сальваторе, — поколения сменяют друг друга. Нужно стараться изо всех сил, а потом передать эстафету и освободить место.
Элия какое-то время молчал. Ему нравилась эта манера кюре не пытаться упростить проблемы или придать им положительный аспект. Многие служители Церкви страдают этим недостатком. Они продают своей пастве рай, толкая людей к наивным мыслям о том, что они легко получат утешение. Дон Сальваторе поступал иначе. Можно было подумать, что его вера не была для него утешением.
— Я как раз перед твоим приходом, Элия, думал, во что превратилась деревня, — сказал кюре. — Это тоже проблема. Хотя и другого уровня. Скажи мне, во что превратилось
