ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Нынешний февраль выдался теплым. У скирды соломы, в затишке, чирикают суетливые воробьи. У южной стороны сарая топчутся ленивые куры. Петух, басовито крокоча, обхаживает подруг, чертя крылом по мокрому снегу. Пробует голос, настраивает его на долгое лето. Чтобы промочить осипшее горло, подходит к лунке, выдолбленной капелью.
Говорят, если петух напьется талой воды, быть теплу.
Подгоняемые теплым ветром, заторопились люди. Хорошо бы отсеяться пораньше. Февральский посев дает такой урожай, что вози — не перевозишь. Начали с ячменя. Он холоду не боится. Пустили на поля конные сеялки. Трактор выводить не рискнули. Засядет в черноземную квашню — и волами не вытащишь.
Вешняя пора суетлива. То одно надо успеть, то другое. Хотя бы взять картошку — на глазах прорастает. Торопись поднять ее из погреба, рассыпать в комнатах по полу, пусть гонит ростки. Чуть потеплеет земля — сажай. Упустишь момент — вместо картошки накопаешь горошин. Лето ведь обычно сухое. Надо, чтобы клубни налились до начала засухи. Вот и торопятся люди, один другого подзадоривая.
— Кум, картоплю посадил?
— Не, а ты?
— И руки вымыл.
— Дывысь! Як же в болоте не утоп?
— А так и не утоп. Кладу доску, ступаю по кладочке и сажаю.
— Тю, придумал, такого еще не видели!
Пришпоренный неожиданным известием, сосед наскоро отрывает доску от сарая, хватает в руки вилы (вилами по сырому копать легче), кричит жене, чтобы тащила ведра с семенем. Заодно и лук повтыкают и чеснок.
Рассеют губчатые семена свеклы и подсолнечные хрусткие семечки. Подальше к теплу — воткнут фасолины и кукурузины. Посадят огурцы.
У школяров своя морока: на нашей совести парк. Вернее, пока не парк, а то место, где когда-то стояла церковь.
Теперь тут глинистое место. Надо брать лопаты и долбить ямки. В ямки ставить деревца. Конечно, и ломик должен быть всегда под рукой, потому что одной лопатой с таким полем не управишься. Долбишь — искры сыплются.
Вот она, наша забота.
Торопимся, даже уроки часто отменяют. Работаем попарно. Хлопец копает лунку, дивчина подносит перегной, поддерживает деревце.
Мне попалась напарница задумчивая. Дело — делает. А вот слова из нее не выдавить. То ли стесняется, то ли отроду такая. Ну, молчи, молчи. Молчание иной раз — золото. По правде сказать, я тоже не очень настроен на разговоры. Теплые дни принесли непонятную тревогу. То, бывало, спишь, как утопленник. А сейчас — нет. Колышет тебя, в пропасть кидает, под облака уносит. Иной раз таким холодом душа зайдется, что испарина на лбу выступит. Что это? К чему?.. И Таня по ночам навещает. Как засмеется, как захохочет. Еще бывает, догоняю Таню, беру за плечи, поворачиваю лицом к себе, а она — Ожинка. Смотрит на меня большими глазами, кладет шею на мое плечо, подрагивает атласной кожей, вздыхает шумно. И мне не по себе становится. Зачем она, думаю, такое творит со мною? Чем перед ней провинился? А ничего переменить не могу…
— Котька, мне ведра мало. Давай два, а то и все три!
— Разевай рот пошире — бочку волью!
Котька словно водяной. Весь забрызганный, чуб лохматый, — картузом хотя бы придавил!
— Чья очередь? Подходи! Микита, подгони бричку к тому месту!
Котька распределяет воду. Микита правит возком. На возке стоит бочка. Ее наполняют у речки, везут сюда. Каждый подходит с ведром, требует свое. Котька окунает ведро в бочку, выхватывает его полным.
— Держи! По штуке на ямку, больше не дам.
— А то Салкуцы не хватит! — в тон ему шутя добавляет Микита.
— Мало!
— Не беда: ранняя земля сама влагу даст!
Строг монгол, у него не разживешься. Мне и то больше не дал. Хотя лучшим другом считаюсь.
Микита похохатывает, стервец, смешно ему. В одной руке — вожжи, другой трет темную родинку на щеке.
Возле бывшей церковной сторожки переминается Алексей Петрович. Он посматривает за нами, за всей школой, от мала до велика. Парк «лежит на его совести». Так сказал Сирота. Выше Нарошкина нет здесь командира. Но сейчас он занят другим, а школу пустил на самотек. Сейчас возле него Саша — «молочная королева». Опустила голову, разгребает носком туфли сырой песок. Говорит что-то неслышное. Я ревную. Его к ней. Все-таки не чужой мне человек: брат Тани. Выходит, и мне вроде брата. Вижу, светится весь, доволен. Как он может?.. Нехорошо перед ее памятью. Ее нет, а он счастлив!.. Говорят, в воскресенье свадьба. Уже видели их в сельсовете: Сашу и Алексея Петровича. Зарегистрировались. А чудно?: расписались, а такие несмелые, как ученик с ученицей. Чего же теперь стесняться? Я бы с Таней!
Алексей Петрович подзывает Котьку, посылает его в школу за фотоаппаратом.
— Счас! — Котька рванул с места в карьер.
— Штатив не забудь.
— Ага-а-а!.. — И уже нет Говяза, прыткий. Особенно, когда дело касается фотоаппарата. Пристрастился к нему. Ночами просиживает над снимками. При физкабинете отгородили темную конуру. Заряжают кассеты при красном свете. Проявляют негативы. Печатают карточки. Даже глянцуют.
Котьку Говяза называют «знёмщиком» — хорошо на карточку снимает. Ладно у него все получается. Движением одной руки раскидывает сразу три ноги штатива, свободной рукой крепит аппарат. Потом хватает себя за полы, выворачивает пиджак на голову, наклоняется у гармошки аппарата, ловит резкость.
Открыв кассету, балагурит с тобой, зубоскалит. Забудешься, что надо держать фасон, потеряешь позу — он тебя щелк, и поймал. Выглядишь тюхой-матюхой, уши развешены, рот открыт, словно ворон считаешь. Этим он и славен, монгол, что ловит нас такими, какие мы есть.
2
Гляжу на хлопцев и думаю: у каждого свои наклонности. Ну, про Юхима говорить не стоит, он отрезанный ломоть, его обратно к месту не приставишь. Финагент.
Микита постоянно при музыке. До того напрактиковался, что за старшего может. Часто на танцах Микита за «капильдудку». Строгий — не подступись. Возьмет в руки медную лялечку
