— Мы рабочий класс, сознательные пролетарии!..
Удивительный поднялся сад.
2
Он задержался дольше чем надо. Кинулся уходить, когда кольцо германского окружения уже смыкалось на востоке.
И олийницу успел раскидать, и мастерские МТС размонтировать. А уйти не сумел. Эх, батько-батько, что ж ты такой нерасчетливый. Никогда себя не побережешь, никогда о себе не подумаешь. Вернулся домой через неделю. Мать забегала, запричитала:
— Що буде, люди добрые. Що буде?..
— Ничего не случится до самой смерти! — оборвал ее отец. — Собери на стол!
Он ел, а она стояла над душой, все говорила, говорила. Видно, с перепугу ее на балачки потянуло. Муж поглядывал строго — умолкала. Потом снова за свое.
— Хоть бы заховався!
— Где спрячусь?
— Помнишь, як от «зеленых» скрывался? Сделаем в кирпиче кубло. Ляжешь туда. А я снаружи заложу вход. И есть буду подавать, и пить…
— Поехала таратайка! То ж когда было! Молодой, дурной — вот и прятался по кирпичам. А зараз чего полезу? Что люди скажут? Рабочий класс в коровьих кизяках ховается. Думай, что мелешь!
Было это давным-давно. Пришел красный боец Тимофей Будяк на побывку домой. Раненный пришел. Отпустили на выздоровление. Не успел снять буденовку, ремня не успел расстегнуть, как слышит — ударили колокола на высокой звоннице. Застучали подковы по Гуляйпольскому тракту. Банда «зеленых» ворвалась в село. Секут кого попало. Хватают что попало. Чей-то ворожий палец показал в сторону будяковской хаты. Будяк хоть и подстрелянный, но проворства не потерял. Выскочил из сеней, подался за сарай. Там кирпич из кизяка огромным кубом сложен. Сухим бурьяном сверху накрыт, чтобы не промокал под ливнем.
…Кирпич собирается круглый год. Из-под коровы вычищают, из-под другой животины. И все в кучу. По теплу навоз расстилают тонким коржем. Почти весь двор занимают. Корж спеет на солнце. Корочкой сверху берется и внутри подсыхает. Когда дойдет, режут его лопатой вдоль и поперек. Широкие тонкие кирпичи получаются. Ставят их на ребро, прислоняя под углом один к другому, несколькими рядами. Елочки образуются. Лежат они по двору, а пацаны прыгают через них — забава! Когда елочки подсохнут, их рушат и выкладывают из кирпичин пирамиды. Поднимутся пирамидки — двор выглядит сказочно привлекательным. Детворе опять же есть где поиграть в прятки или в братьев-разбойников. Позже из кирпича выкладывают прямоугольную кучу. Кирпич легкий. Кажется чистым. Потому что нет в нем едкого запаха конюшни: продут ветром, выжарен солнцем. Сухой, он горит так, что лучше не надо. Дрова и уголь заменяет. Положишь под него хрупких веточек для растопки — и все. Если уж он возьмется жаром — потушить не легко.
Пересидел беду Тимофей Будяк в кирпичном кубле. Пронеслась она мимо молодого бойца. Но в хату все-таки заглянула.
Ворвались трое.
— Где он — сюды его растуды! — красный недобиток?
Плетками как секанут Лукерью — кофточка на ней и расползлась.
— Скажешь чи нет?
Втянула голову в плечи.
— Як бы знала, то сказала.
— Брешешь! Дмитро, а ну шомполом, — может, вспомнит!
— Ни, не вспомню! — кричит мать, а сама меня к груди прижимает. Я сижу у нее на руках в куцей рубашонке и такого реву задаю, что проняло даже «зеленых». Один из них, бородатый, заступился:
— Хай ей лихо! У нее грудная дытына. Пропадет молоко — тогда как раз!
— Счастье твое, бабка, что старший у нас такой ласковый. Висеть бы тебе на суку вместе со своим выродком поганым! — и на меня блеснул глазами.
Почему-то он мать назвал «бабкой», хотя было ей всего двадцать с небольшим.
В тот раз пронесло. Только подушки покололи штыками, полку посудную перевернули, в сундуке перерыли. Взять ничего не взяли — не на что было позариться, но пакостей натворили: и ногами потоптали, и рукава от латаных сорочек поотрывали…
Не стал прятаться Тимофей Будяк. Думал людей подобрать понадежней и двинуться куда-нибудь в дальние хутора. Перво-наперво решил закопать партийный билет, чтобы в случае чего не попал он фашистам в руки.
Ранним вечером мастерил каганец. Налил в блюдечко олии, надергал из прорванной полы фуфайки серой ваты. Раскатал ее ладонями в тонкий фитилек. Макнул фитилек в олию, поставил кончик птичечкой вверх. Тут же взял листы тетрадные, промаслил их олией. Билет туго укутал шелковым лоскутком, завалявшимся в сундуке, а потом завернул в промасленные листы. Еще и проволочкой обхватил крест-накрест, чтобы понадежнее держалось. Утром окапывал деревья. Схоронил свое сокровище, как и задумал, под раскидистой грушей. Жену предупредил:
— Не проболтайся, Лукерья.
— Господи, як мертва могила!
— Если что, берешь лопату, кладешь черенком от ствола в сторону полудня. Куда достанет, там и копай. Понятно?
Мать крестится:
— Не приведи бог самой откапывать!..
Отец кладет ей руку на плечо, пытается успокоить:
— Живы будем, не помрем. Я сказал так, на всякий случай…
Его там и взяли: прямо в огороде. Пришел староста и два полицая. Собирайся, говорят, пойдет в волость.
— Чего я там не видел?
— Дело есть! — Староста взял из рук Тимофея лопату, передал Лукерье.
Правду сказано: «не так паны, як паненята». Комендант Гергуляну почему-то и не подумал о Тимофее Будяке. Видно, других забот хватало. Но староста ему напомнил. Староста не первый день приглядывался к Тимофею. Да все пока не трогал: не вспугнуть бы, может, у него целая компания. Думал выследить, куда ходит, с кем разговоры разговаривает. Только ничего такого пока не выследил. А когда узнал, что Будяк растаскивал олийницу, побил кувалдой электромоторы в МТС, решил: хватит. Погулял орел на воле — пора и в клетку.
Сам староста знает слободу мало. Рос не в здешних местах, в Казахстане, куда в детстве вывезен родителями. Считай, убежали они из слободы. Что им оставалось? Хутор у них забрали (где садок с белыми абрикосами, Сухомлиновым хутором называется), олийницу тоже забрали. Жили они в далеких землях, вспоминали слободу, да и вспоминать, видно, перестали. Далеко она, и годов прошло немало. Думали, все быльем поросло. А оно вон как повернулось! Старый хозяин олийницы в восточной степи век свой доживать остался. Зато молодой появился на батьковщине. И не просто появился, не заезжим гостем оказался, а господарем прикатил. Хату свою занял, что «на низу» стоит, окруженная осокорями. До войны в ней детские ясли размещались. Затем пустовала хата. Стояла слепая и немая, с закрытыми
