Как ее зовут? спросила я.
Он оглядел меня с сомнением. Джастина, буркнул он и ушел на кухню.
Грязный пар стелился туманом.
Я пошла за ней. Зачем – ума не приложу. Ну а что еще делать? Туман перешел в дождь, и ее рваная юбка стала мокрой и прозрачной. Я видела очертания ее ног и лопатки. Мы ушли с красной улицы и шагали мимо тусклых серых двухэтажек с плоскими крышами. Вдалеке виднелся залив, окруженный карликовыми горами и мачтами. По сравнению с ними двухэтажки казались совсем жалкими, вульгарными и обреченными. Вывеска в окне мебельного магазина гласила: ПОЗДРАВЛЯЕМ! МЫ ЗАКРЫВАЕМСЯ! БЛАГОДАРИМ ЗА ПОДДЕРЖКУ!
Улица Йейтс была очень людной; здесь подбирали и выпускали народ все автобусы. Джастина завернула на улицу Йейтс и замедлила шаг возле сгоревшего магазина. В асфальте образовался огромный кратер. Выглядело это ужасающе.
Если честно, мне совершенно нечего было делать на улице Йейтс. Отсюда не ходили автобусы ко мне домой. Я не жила ни в Дубовом заливе, ни в Королевском заливе, ни в заливах Кадборо или Кордова – в тихих и зеленых районах. Но я все равно присела на скамейку, будто ждала автобуса.
Я видела, как она вошла в темный переулок. Тогда я еще не знала о Запретной Зоне.
Я думала, это просто переулок, и она просто по нему побежала. Очень непривычно было наблюдать, как кто-то бежит в центре города. Я увидела, как еще больше надорвался разрез юбки, мелькнули каблуки – и все, она исчезла. И переулок был пуст, и я видела только дождь и дыру в асфальте.
Куда бы она ни бежала – явно не в распадающуюся семью к отцу-наркоману и не к отморозкам на поляне. Наблюдая, как она бежит, я думала – выход рядом. Не обязательно восходить звездой журналов с острова за горизонт; не обязательно протискиваться через замысловатые, битком набитые и запутанные лабиринты. Можно просто рвануть напрямую, оставив за собой дыру в недоумевающем небе.
Вот тогда-то меня и обдало жаром, обжигающей, головокружительной волной лихорадки. Никто ничего не заметил. Да и кто мог знать, что ко мне вернулось мое необычное расстройство, причуда странного моего организма. Кожа моя не покраснела, и в обморок я не упала. Сколько себя помню, я переживала, что отца убьет пьяный лесоруб, и вот в этот самый момент я поняла, что могу умереть первой. Умереть на улице Йейтс в окружении старушек. Дорогуша, залепечут они, заинька, что с тобой? Они вызовут врача и оттащат меня на тротуар. Появится Симус и заорет, как он не желает, чтобы меня лечили алхимики с их синтезированными таблетками.
Поэтому я отогнала от себя лихорадку. В полуобморочном от идиотского жара состоянии я представляла себе Аляску; тени переплетающихся деревьев.
По дороге домой я надеялась, что лихорадка – мое раскаяние, мой страх или трусость. У Мина, на улице, везде, в любую секунду я могла заговорить с тощей девочкой. А я держалась в стороне и наблюдала, как пиявка, что выискивает очередную жертву. Но это был не столько страх, сколько уверенность. Мне казалось, я знала, что она обо мне подумает. Я ей сильно не понравлюсь: я хорошенькая, закутанная в одежки, бедная, без друзей, практически немая, бездеятельная и без планов на будущее. В школе меня окрестили Снежной Королевой, я не смогла помочь Маргарет после того, как Дин Блэк и бригада отморозков засунули в нее шланги. Проходя мимо славных старушек в сторону голубого моста, который вел к моему дому, я знала, насколько буду ей отвратительна. Как она меня возненавидит. Просто возненавидит.
Переспи
Последний квартал улицы Йейтс мог бы стать декорацией к вестерну. Старые кирпичные здания сохранились со времен золотой лихорадки в Виктории. Высокие ложные фасады, тяжелые каменные арки. «Королевский Отель» – это старый ковбойский салун, в котором теперь в хлам напиваются дровосеки.
Мне бы пройти, даже, пожалуй, пробежать мимо запущенного отеля. Мне бы промчаться мимо пакостного кафе, круглосуточного притона под названием «День и Ночь».
Клянусь, когда я завернула в кафе, я только хотела ополоснуть лицо холодной водой.
Меня облило зловещим мертвенно-бледным светом. Боже, не дай мне потерять сознание, тихо взмолилась я. Перед тем, как повернуть куда-нибудь, я оглядывалась, потому что видела нечетко. Казалось, я лежу на спине, и сноп прожектора высвечивает ломти происходящего надо мной. Вспышка – нарисованный ковбой. Вспышка – вывеска «Предлагаем наш ВЫДАЮЩИЙСЯ техасский бифштекс». Вспышка – официантка в белых ортопедических туфлях.
Пахло прогорклым жиром, мясом и моющими средствами.
Впоследствии я узнала: считалось, что в этом кафе тусуются малолетние проститутки. Никто не называл его «День и Ночь», и, как я узнала позднее, в народе оно звалось «Переспи, Подерись и Вали Прочь».
Двое мужчин сидели в бордовой кабинке. Один – Браун Стюарт, человек в модельном бизнесе. В беспощадном свете он выглядел еще омерзительнее, чем на солнце. Кожа в оспинах, воспаленная и какая-то изрытая. Он был в белом костюме-тройке, но даже пиджак и жилетка не добавляли ему класса.
Его друг Стэнли был маленьким и плотным, с такими странными отвислыми губами. Я знаю, это звучит грубовато, но серьезно, его губы могли бы встать и погулять вразвалочку сами по себе. Он был в бейсбольной кепке, на которой значилось «Дальнобойщики делают ЭТО по пути».
Та еще парочка, эти двое. Сидели и хихикали, листая журнал. Когда я проходила мимо, Браун меня окликнул.
Рыжая, крикнул он. Эй, Рыжая. Рыжая, рыжая, рыжая.
Мертвенный свет жег мне лицо, стены дрожали, и мне казалось, что меня вот-вот вырвет.
Я прошаркала к их кабинке, потому что не знала, как от них отвязаться. Правда, держалась я на расстоянии, не хотелось стоять совсем уж близко. Взрослые мужчины меня настораживают. Они ведут себя так, будто что-то о тебе знают. Особенно вот эти двое.
Стэнли, представил Браун, ткнув пальцем в невыразительное ничтожество. Он собирается уходить. Стэнли, это Сара. Она что-то с чем-то, да? Я на днях пытался ее завербовать.
Удивительно, что агент вспомнил, как меня зовут.
Простите, сказала я, мне чего-то нездоровится. Я просто хотела глотнуть воды. Выглядишь ты в полном порядке. Я не в порядке. Я…
Подобно двум мясникам, эта пара пялилась на меня. Я чувствовала, как по спине течет пот. Пол был покрыт следами – узором мазков, напоминавших рисунки пещерных людей. Некоторое время я разглядывала грязные мазки, потом переключилась на растрескавшиеся обои, а затем – на подтекающий потолок и просочившуюся внутрь струю дождя.
Пара продолжала пристально меня разглядывать. Никогда в жизни я не чувствовала себя безобразнее.
По радио играли кантри-песню. Может, ее исполнял Джон Уэйн,[2] а может, еще кто, такой же затасканный, из пятидесятых.
Из-под занавесившей глаза челки я промямлила: А я вас как раз вспоминала.
Спросите зачем – не знаю.
И что ты при этом думала? спросил Браун.
