высоких экзотических деревьях, которые Бура выписал из Сиама, вокруг щебетали птицы, но воздух всё равно казался безмолвным. Бура оперся на здоровую ногу, пальцы, сжимавшие трость, побелели.
– Он убил ее, Чарли. Отвел в дом, запер дверь и поджег снаружи.
– О Господи…
– Она должна была через два месяца родить.
Картер ослабел всем телом. Он взглянул на машину, по-прежнему наполненную подарками.
– Ужасно…
– Еще хуже. – Бура вытер глаза. Он начал говорить одно, а сказал другое: – Этот дьявол, он скрылся. У меня есть друзья, которые знают побольше полицейских, и этот человек, он сбежал. В Мексику. Никто не заставит его ответить.
– Вы не виноваты.
– Я сам, своими руками отправил ее с ним.
На этом всё могло бы кончиться – если бы Картер сказал: «Сочувствую» и уехал. Однако он пошел к машине – медленно, как будто только что потерял три кварты крови. Попросил Буру, чтобы тот помог отнести в дом подарки. Бура держал массивную дубовую дверь, а Картер охапками таскал завернутые в яркую бумагу коробки. Это казалось неуместным и в то же время правильным.
Занеся последние подарки, Картер положил Буре руку на плечо.
– Знаю, вы считаете себя виноватым. Это не так.
Бура секунду шевелил губами, прежде чем ответить:
– Если бы я сказал то же самое про Сару, стало бы вам легче?
Картер мотнул головой.
– То, что случилось с моей девочкой, – продолжал Бура, – то, что он с ней сделал, хуже, чем вы можете вообразить.
Картер кивнул. Тот день он провел в Арбор-вилле, ходил по дорожкам, кормил птиц, смотрел, как поместье убирается в траур, словно весь мир умер в Черное Рождество.
Однако жизнь не так просто остановить. Когда под вечер Картер вернулся после часового раздумья у реки, он услышал младенческий крик, почувствовал запах жареного бекона и понял, что голоден.
Короче, пропустив события нескольких дней: в новогодний вечер Бура поставил тридцать лучших стульев в малом бальном зале, и Картер выступил перед кучкой несчастнейших женщин – впервые за два года.
Все они были в черных платьях, некоторые выкрасили в черное вуали и капоры. Картер так привык высматривать восторг или подозрительность на лицах публики, что не знал, куда и глядеть. Он начал с пантомимы, поскольку не мог подобрать слов: брал из воздуха платки и превращал их в голубей. Некоторые зрительницы сдвинули капоры на затылок, чтобы лучше видеть. Слышались восторженные ахи, и Картер про себя отметил: надо
Исчерпав все фокусы с платками, он поклонился и оценил аплодисменты – приглушенные хлопки одетых в перчатки рук, потом открыл рот, чтобы объявить следующий номер. Какой-то миг, пустой и тягучий, Картер смотрел на море вуалей и чувствовал, что его зрительницы, все и каждая, пережили ужасное. Хотелось сказать: «Как знают некоторые из вас, моя жена погибла». Губы дрожали.
Потом: колода карт оказалась в его руке. Картер взглянул на нее, как на гнилое яблоко, но сказал бодро: «Для следующего фокуса нужны два добровольца». То, что произошло следом, заставило его попятиться: руки взметнулись вверх. Все. Столько сразу: десятка два или даже больше худеньких рук в перчатках тянулись, прося, чтобы их выбрали. И звуки, такие приятные юные голоса. Он никогда не слышал, чтобы эти женщины говорили, но сейчас они просили разом: «Я! Выберите меня!»
Картер смотрел на женщин, не в силах сдержать улыбку. Что-то сломалось в нем, старое и непомерно тяжелое. Он сказал: «Замечательно! Вас так много!»
Гриффин запрокинул голову и потер затекшую шею. Последние пять страниц подшивки описывали несколько мировых турне Картера. Были вести из Соединенных Штатов, Индии, Китая и с Цейлона. Не сообщалось ни о чем примечательном, сопоставимым по масштабу с нападением пиратов, островом в подарок или трагической смертью жены. На каждом представлении Картер говорил: «Сегодня, как и всегда, я выложусь перед вами целиком».
Была еще совсем короткая заметка от 20 июля сего года, обещающая две недели незабываемых выступлений в театре «Курран», и последняя, от 25 июля: «Президент Гардинг посетит выступление Великого Картера».
Гриффин прочел ее внимательно, выискивая признаки заговора.
– Чарльз Картер, которому глубоко плевать… нет, Чарльз Картер, который, будь он хуже воспитан, объяснил бы, сколь непримечательное событие – появление президента на этом шоу… нет, как насчет вот такого…
– Чарли, – сказал Ледок, понимая, что больше одного слова ему не вставить.
– Чарльз Картер уходит на покой, – спокойно произнес Картер и взглянул на Ледока.
– Не держи меня в подвешенном состоянии. – Ледок пожал плечами. – Я уже сказал: нажми курок, и дело с концом. Мне-то что?
Этот конкретный разговор происходил на складе бутафории в Восточном Окленде 24 июля 1923 года. Они заранее договорились устроить в этот день выходной («24-го представления не будет», – стояло в расписании) из-за необычной страсти Ледока.
Картер привязался к своему постановщику эффектов – не только из-за общей любви к искусству и пережитых вместе испытаний, но и потому, что тот, как и он сам, был белой вороной. По какой-то странной прихоти судьбы Ледок родился в семье ростовщиков с неслыханным призванием: он хотел собирать механизмы. Часы. Счетные машины. Автоматы. Он был первым в классе по физике и так рвался мастерить странные и сложные предметы, что готов был покинуть дом. Однако не стоило беспокоиться – никому в Бельгии или по соседству не требовался изобретатель-еврей.
Тут Ледок услышал про Робер-Удена с его механическими игрушками и понял, что эта дорога открыта. Он переехал в Лондон и стал работать у Маскелайна. «Мы на девяносто девять процентов понимаем, как устроена Вселенная, – сказал он Картеру однажды в начале знакомства. – Это ее механизм, шестеренки, то, из чего мы сделаны. Однако оставшийся процент тормозит шестерни. Это инерция. Никто не знает, как она действует, однако она есть. Вот этот-то один процент – вмешательство нашего творца. Сложите вместе одно и другое, энергию и инерцию, объяснимое и необъяснимое – получите то, чем мы с вами зарабатываем на жизнь, наш хлеб».
Когда он что-нибудь мастерил – спиритический кабинет или неисчерпаемый ящик, – то мог работать ночи напролет, одновременно накладывая жесткой кисточкой шеллачную политуру и поучая Картера.
Ледок был большим знатоком магии в Ветхом Завете и мог обсуждать ее возрождение в Средние века параллельно, скажем, с ранними инженерными решениями в жерновых мельницах, но интерес к высоким материям мерк в сравнении с той страстью, которую он – изумляя всех своих знакомых – питал к боксу.
Как пристало европейскому еврею, Ледок был абсолютно Равнодушен к американскому спорту – регби, бейсболу и иже с ними. Однако он восхищался боксом и в особенности одним конкретным боксером – Бенни Леонардом, «профессором», двадцатисемилетним евреем с манхэттенского Ист-Сай-да. Бенни Леонард был чемпионом в легком весе, но утратил титул и
