которые даруют нам карточные игры, и выразил уверенность, что несколько уроков, которые я надеюсь получить у мисс Грэнхем, скрасят долгие часы путешествия.
Тут-то и крылся роковой просчет. С лица новой знакомой мгновенно исчезла улыбка.
Слово «уроки» не несло для меня никаких неприятных оттенков. Для меня — но не для собеседницы.
— Да, мистер Тальбот, — процедила она, и на щеках ее выступили красные пятна. — Как вы совершенно правильно поняли, я гувернантка.
В чем же я провинился? Какую совершил оплошность? Вероятно, эта женщина ожидала от жизни гораздо большего, чем получила, и оттого язык ее превратился в спусковой крючок, как у дуэльного пистолета. Клянусь вашей светлости, эдаких не переделаешь, и самое умное в разговоре с ними — молчаливо внимать. Уж такие они, причем заранее этого не видно, как дикой утке не видно капкана. Делаешь шаг и — щелк! — его челюсти защелкиваются прямо у тебя на лодыжке. Хорошо тем, чье положение в обществе ставит их выше трений, вызванных социальным неравенством. Мы же, бедняги, вынуждены общаться или, лучше сказать, вращаться среди людей разных; зачастую вовремя уловить мелкие, почти невидимые отличия так же трудно, как разглядеть то, что католики называют «движениями души». Однако вернемся. Не успела мисс Грэнхем договорить свое возмущенное «я гувернантка», как я уже понял, что ненароком оскорбил ее.
— Ну так что же, мадам, — заворковал я успокаивающе, не хуже маковой настойки Виллера, — ваша профессия — самая нужная и благородная среди тех, что выбирают для себя женщины. Не могу передать, что значила для меня и братьев мисс Добсон — наша старая Добби! Думаю, вы так же уверены в горячей привязанности ваших юных воспитанников, как она — в нашей!
Неплохо сказано, не так ли? Я поднял стакан, словно салютуя славному племени гувернанток, хотя на самом деле пил за собственную изворотливость, позволившую в последний момент выскользнуть из-под дула ружья или из челюстей капкана.
Однако рано я радовался.
— Если, — жестко произнесла мисс Грэнхем, — я и уверена в горячей привязанности юных воспитанников, то это единственная вещь, в которой я вообще уверена. Дочь покойного каноника Эксетерского собора, которой по воле обстоятельств пришлось принять предложение семьи с другого конца света, ценит привязанность воспитанников чуть ниже, чем вы.
И вот я бьюсь в силках — совершенно незаслуженно, если вспомнить, как я пытался пригладить перышки мисс Грэнхем. Пришлось поклониться и заверить, что готов служить ей, когда понадобится. Олдмедоу еще глубже спрятал подбородок в воротник и тут явился Бейтс с хересом. Я допил свой стакан и взял новый, просто чтобы замаскировать неловкость; к счастью, меня спас Саммерс, сказав, что со мной будут рады познакомиться и другие. Я ответил только, что и не знал, как нас много. Крупный, цветущий господин с голосом густым, как портвейн, объявил, что хотел бы написать групповой портрет, так как за исключением его благоверной и дочурки, тут собрались все пассажиры. Мистер Вике, бледный молодой человек, который вроде бы собирается основать школу, заметил, что переселенцы могли бы образовать живописный фон.
— Нет-нет, — отказался художник. — Я собираюсь запечатлеть только дворянство.
— Эмигранты? — подхватил я, радуясь перемене темы. — Еще предложите позировать рука об руку с простым матросом!
— В таком случае на вашей картине не будет меня, — рассмеялся Саммерс. — Потому что когда-то я был одним из них.
— Вы, сэр? Поверить не могу!
— И все-таки это правда.
— А как же…
Саммерс с живостью обернулся ко мне.
— На флотском жаргоне это называется: «на корму из клюза[10] вылез» — то есть поднялся с нижней палубы, из простых, как вы изволили выразиться, матросов.
Ваша светлость и представить себе не можете, как смутили меня его слова, и как я разозлился, обнаружив, что все наше маленькое общество уставилось на меня в ожидании ответа. Надеюсь, он отличался живостью, подобающей обстоятельствам, хотя, боюсь, произнесен был излишне покровительственно.
— Что ж, Саммерс, могу только поздравить вас с тем, что вы превосходно овладели речью и манерами более высокого общества, чем то, к которому принадлежали по рождению.
Саммерс поблагодарил меня со всей возможной признательностью, а потом обратился ко всем сразу:
— Дамы и господа, рассаживайтесь, прошу вас! Без церемоний, где кому удобно. У нас впереди долгое плавание. Бейтс, вели начинать.
При этих словах из коридора вдруг донеслось не очень-то мелодичное повизгивание скрипки и других инструментов. Я постарался разрядить обстановку:
— Саммерс, раз уж нам не суждено красоваться на одном портрете, давайте хотя бы разделим удовольствие усадить мисс Грэнхем между нами. Позвольте, мадам!
Конечно, я рисковал получить еще один выговор, но все же предложил мисс Грэнхем руку и проводил к столу под широким окном, с большим почетом, чем оказал бы первой леди какого-нибудь государства. Удалось! Когда я начал нахваливать мясо, лейтенант Деверель, сидевший слева от меня, сказал, что одна из наших коров сломала ногу во время шторма, а потому мы имеем то, что имеем, зато молока теперь будет меньше. Мисс Грэнхем завела оживленную беседу с мистером Саммерсом, сидевшим справа от нее, так что мы с Деверелем смогли обсудить матросов: их жалость к сломавшей ногу корове, искусность в разных выдумках — как дурных, так и полезных, приверженность спиртному, порочность и невероятную храбрость, а также — уже в шутку — преданность деревянной фигуре на носу корабля. Согласились друг с другом, что в любом обществе большинство трудных ситуаций можно разрешить с помощью строгого, но чуткого руководства. На корабле это именно так, подтвердил Деверель. Я ответил, что уже имел счастье лицезреть строгость, тогда как чуткость, видимо, еще впереди. К тому времени оживление собравшихся достигло таких высот, что разговоры совсем заглушили скрипку из коридора. Одна тема сменяла другую, мы с Деверелем пришли к полному взаимопониманию, и он открыл мне душу. Ему бы хотелось служить на настоящем военном корабле, а не на старой калоше с немногочисленным экипажем, наспех собранным из случайных людей. Оказалось, что те, кого я принял за сплоченную команду матросов и офицеров, знают друг друга без году неделя, с тех пор как судно сняли с прикола. По словам Девереля, это просто позор, а не корабль, и отец мог бы найти ему более достойное место. На такой должности ничего путного не добьешься, тем более что война катится к закату и вот-вот затихнет, как незаведенные часы.
И язык, и манеры Девереля отличаются изысканностью. Он просто украшение здешнего общества.
К этому времени в салоне стало совсем шумно, как в любом месте, где собирается много людей. Послышались взрывы смеха и крепкие словечки. Уже потянулась к выходу тихая парочка Пайков с дочерьми-близняшками. Уже мисс Грэнхем сделала попытку выбраться из-за стола, хотя мы с Саммерсом с двух сторон уговаривали ее остаться. Саммерс просил не обращать внимания на флотский жаргон, которым многие офицеры пользуются не задумываясь, по привычке. Мне казалось, что пассажиры ведут себя гораздо хуже. Если такое происходит тут, на корме, подумал я про себя, то что же творится ближе к носу?! Мисс Грэнхем все еще оставалась на месте, когда дверь распахнулась и вошла дама совсем другой наружности. Молоденькая, но одетая богато и легкомысленно, она впорхнула в салон так поспешно, что шляпка сбилась на затылок, открыв копну золотистых кудряшек. Мы подскочили — во всяком случае, большинство из нас, — но она, грациозным взмахом руки усадив нас на места, подбежала к цветущему господину, склонилась к его плечу и очаровательно — чересчур очаровательно! — прощебетала:
— Ах, мистер Брокльбанк, наконец-то она смогла проглотить хоть ложечку бульона!
— Мое дитя, моя дорогая Зенобия! — прогудел мистер Брокльбанк, представляя незнакомку.
На мисс Зенобию тут же посыпались приглашения присесть. Мисс Грэнхем объявила, что уходит, так что ее место свободно, разве что подушку можно подложить. Однако новая гостья с неподражаемым лукавством ответила, что кругом слишком много опасных мужчин и она надеялась, что мисс Грэнхем
