обедаю очень поздно. Нахожу, что это улучшает аппетит.
— Мой корабль, Цезарь!
— «Амфитрита»?
Император, собравшись было уходить, остановился.
— Я тебе все могу дать, Фанокл. Чего тебе надо?
— Ответь мне, Цезарь, Когда на море стихает ветер, что происходит с кораблем?
Повернувшись к Фаноклу, Император снисходительно улыбнулся.
— Он ждет, когда ветер подует вновь. Штурман начинает молиться богу ветра. Приносит жертвы и так далее.
— А если он не верит в бога ветра?
— Тогда, я думаю, ему не будет попутного ветра.
— А если ветер стихает в решающий для твоих кораблей момент морского боя?
— Рабы берутся за весла.
— А когда они выдыхаются?
— Их бьют.
— Ну а если они так обессилели, что и побои не помогают?
— Тогда их выбрасывают за борт. Диалектика… сократический метод.
Фанокл беспомощно опустил руки. Император сочувственно улыбнулся.
— Ты устал и проголодался. Не бойся ни за себя, ни за сестру. Ты стал мне очень дорог, а сестру я возьму под свою опеку.
— При чем здесь сестра?
Император был явно озадачен.
— Так чего же ты хочешь?
— Я все время пытаюсь это объяснить. Я хочу построить тебе боевой корабль по образцу и подобию «Амфитриты».
— Боевой корабль — дело серьезное. Как я могу считать тебя умелым корабелом, когда ты всего-навсего бывший библиотекарь?
— Ну дай мне корпус корабля — любого. Дай мне хотя бы старую баржу и денег, чтобы переделать ее вот по этому образцу.
— Конечно, мой дорогой Фанокл. Ты получишь все, чего пожелаешь. Я распоряжусь.
— А остальные мои изобретения?
— Ты имеешь в виду скороварку?
— Нет, совсем другое. Я назвал его взрывчаткой.
— Судя по названию, это то, что с ревом разрывается? Чудеса, да и только! Ну, а третье изобретение?
— Пока я подержу его в секрете, пусть оно будет для тебя сюрпризом.
Император с облегчением закивал.
— Вот и хорошо. Строй свой корабль и разрыватель. Но только сначала сделай скороварку. — Сияя от удовольствия, Император вытянул руку, осторожно положил ее па плечо Фаноклу и, не прилагая усилий, повернул его к выходу.
Обрадованный первыми признаками дружелюбия, Фанокл пошел за ним, почтительно сгибаясь и стараясь ступать в ногу. Занавеси широко распахнулись, пропустив на галерею поток света, который принял их и поглотил. Свет заливал секретаря, солдата, пустое кресло; его яркие блики играли на бронзовом котле и трубе «Амфитриты».
II. Талос
С галереи Мамиллий спустился в сад. Сейчас он себе определенно нравился. Широкополая соломенная шляпа, вполне заменявшая зонтик от солнца, выглядела не по- римски — ровно настолько, чтобы подчеркнуть независимость хозяина, но исключить любые подозрения в дерзком неповиновении существующим порядкам. Светлый плащ из тончайшего египетского полотна, скрепленный на плечах изящными пряжками, добавлял его облику мужественного достоинства без тени грубости или надменности. При быстрой ходьбе — а какое-то время именно так он и передвигался — плащ развевался за спиной, и Мамиллий испытывал ощущение стремительного полета. Туника была вызывающе коротка и обужена, но мода есть мода, тут ничего не поделаешь. А что, если Евфросиния сидит сейчас здесь, среди замшелых наяд, и я встречу ее, думал он, неужели она не откроет лицо и не заговорит со мной? Спускаясь по нескончаемым ступеням, он озирался, высматривая ее повсюду, но в опаленном зноем саду не было ни души. Квадратные лужайки вокруг казались бархатными — собственно, таковыми им и надлежало быть по литературным канонам, — а в красиво подстриженных тисовых деревьях было меньше жизни, чем в стоявших рядом скульптурах. Он заглядывал в беседки и цветники, обходил группы каменных гамадриад, фавнов и бронзовых мальчиков, машинально салютовал гермам, возвышавшимся в густом кустарнике.
Вся беда в том, что она ни с кем не желала говорить и редко показывалась на люди. Я уже кое-что знаю о любви, думал он, и не только по книгам. Любовь — это неотступная тревога и озабоченность, это чувство, будто все сокровища жизни собраны там, где она находится. Я, кажется, начинаю понимать: любовь родилась на вольных просторах и вскормлена молоком молодой львицы. Интересно, что она думает обо мне, как звучит ее голос, влюблена ли она?
По жилам его пробежал огонь, он затрясся как в лихорадке. Нет, пронеслось в его голове, так не годится, нельзя больше думать о ней. И в тот же миг перед его мысленным взором прошествовала целая толпа ослепительно мужественных счастливых соперников. Когда он добрался до заросшего лилиями пруда, что находился на самой нижней террасе рядом с туннелем, борьба с химерами разгоряченного воображения достигла кульминации — душевные силы покидали его.
— Лучше снова умирать от скуки.
Возможно, затея со шляпой была не столь уж блестящей идеей. Края этого персонального клочка тени стали какими-то размытыми, и хотя было очень жарко, сегодняшняя голубизна неба над морем не шла ни в какое сравнение со вчерашней. У горизонта образовалось зыбкое марево, которое постепенно наплывало с моря на сушу. Он заговорил с видавшим виды сатиром:
— Будет гроза.
Сатир продолжал ухмыляться во весь свой зубастый рот. Он все понимал. Евфросиния. Мамиллий отшатнулся и свернул налево, где в скалистом утесе был пробит туннель к порту, расположенному в соседней бухте. Часовой у входа вытянулся по стойке «смирно». Черная дыра туннеля совсем не привлекала Мамиллия, а разговоры с солдатами всегда рождали в нем приятное чувство собственного превосходства — он остановился.
— Доброе утро. Как идет служба?
— Нормально, мой господин.
— Много ли вас здесь?
— Двадцать пять, мой господин. Пять старших чинов и двадцать рядовых, мой господин.
— Где вы расквартированы?
Солдат мотнул головой.
— По ту сторону туннеля, мой господин. На триреме у причала.
— Значит, чтобы попасть на новый корабль, я должен пройти через трирему?
