ни менее как хроникером по вопросам профсоюзного движения. Предложил ему это Антонио Грамши. И Марио Монтаньяна даже не пытался отказываться. Он только усомнился на миг в своих литературных и прочих способностях. И робко спросил у Грамши:
— Ты думаешь, я справлюсь?
— Без сомнения, справишься, — ответил Грамши. — Если же нет, я скажу тебе это открыто, и ты сможешь вернуться к своей прежней работе.
Для скромного социалистического органа, да еще провинциального, «Ордине Нуово» был очень богат. Он имел собственную типографию. Средства на приобретение этой типографии собирались по подписке в 1919 году, одновременно с основанием туринского издания «Аванти!». В типографии этой стояло пять линотипов, правда далеко не новых, приобретенных из вторых рук. Имелась и маленькая ротационка типа «маринони». И Монтаньяна, механик, хотя и не полиграфист, взирал на нее с удивлением и восхищением. «Маринони» стучала ночи напролет безотказно, вот разве иногда теряла какую-нибудь гайку. Но порядок тут же бывал восстановлен!
Чтобы попасть из типографии в помещение редакции, следовало подняться по винтовой лестнице, расшатанной и скрипучей. Одолев ее, вы оказывались в просторной комнате для администрации, рядом с ней находились три комнатушки — пристанище редакторов (то есть по нашей нынешней терминологии попросту — литсотрудников) и еще крохотная клетушка, которую Монтаньяна непочтительно именует «конурой», — там и помещалась дирекция журнала, то есть по-нашему — его редколлегия.
Между прочим, редакторы нового органа учли, что, не ровен час, и он может подвергнуться нападению — время было смутное. Главный вход как раз находился против резиденции архиепископа — в центре города, на улице, которая так и называлась Архиепископской. Но попасть в редакцию было не так легко. Сначала следовало пройти прямой короткий туннель, затем большой двор, окруженный ветхими строениями, затем снова прямой короткий туннель, уже второй. И наконец — второй двор.
Существовал еще и другой вход. С улицы Двадцатого сентября. Почти всегда запертый. Впрочем, попасть в редакцию с этой стороны тоже нелегко. Нужно пройти туннель, прямой, длиной метров в тридцать. По туннелю этому с превеликим трудом могла проехать повозка. Туннель упирался в деревянные ворота… В случае чего редакцию было бы очень удобно оборонять. «Нескольких винтовок, револьверов и ручных гранат хватило бы в таких условиях для весьма успешной защиты», — деловито замечает Марио Монтаньяна.
В помещении «Ордине Нуово» денно и нощно дежурили красногвардейцы. Так они сами себя называли. Обычно их бывало человек двадцать-тридцать. Отважные молодые парни — безработные, а иногда и рабочие, они поочередно отказывались от отдыха. Вооружены они были до зубов и, как пишет Монтаньяна, «исполнены готовности умереть, защищая газету туринского пролетариата». Да, именно газету, скромный еженедельник вскоре превратился в газету с немалым тиражом.
Потенциальные громилы были уверены, что все помещение редакции минировано и что ежели уж очень допечет, то красные, засевшие в нем, взорвут вместе со своим зданием окружающие дома, в том числе и находившийся по соседству аристократический коллеж.
Нет, редакция заминирована не была. Слухи такого рода усердно распространяли сами сотрудники газеты. Так им посоветовал Грамши. И покамест противник еще не переходил к открытым военным действиям. Противник побаивался. Выжидал. Редакция была разгромлена и разграблена фашистами лишь много времени спустя, уже после пресловутого «похода на Рим».
Работа в редакции начиналась обычно в четыре часа дня. В кабинет Грамши, душный и тесный донельзя, один за другим приходили сотрудники, все жаждали поговорить с ним, узнать его мнение, получить от него совет.
Один из тогдашних сотрудников писал много лет спустя, что Антонио Грамши, хотя он жил в наш век стенографии, линотипов и ротационок, во многих отношениях напоминал древних философов, преподносивших своим ученикам наставления в форме бесед.
Грамши много написал, но это еще далеко не все, что он совершил, да и разве это было самым главным в его жизни? Нет. Самым главным в те дни были его беседы, его устные, практические наставления. При всем том нельзя сказать, что Грамши увлекался своим красноречием и давал ему увлекать себя. Совсем наоборот. Говорил он мало. Зато, как никто, умел слушать. И, как никто, умел в немногих словах дать полное решение обсуждаемого вопроса. Только надо было внимательно прислушиваться к его словам. Ты слушаешь его — и вдруг перед тобой начинают открываться широчайшие горизонты, а ты даже и не подозревал, что они существуют! И получалось так, что многое, к чему Антонио Грамши как будто не имел ни малейшего отношения, будь то газетные статьи, тактические приемы, организационные формы, полезные начинания, являлось на самом деле плодом его упорного труда, результатом его устных наставлений.
Люди шли в крохотный кабинетик Антонио Грамши и после беседы с ним уходили с новым, более ясным взглядом на вещи, уходили, обогащенные новыми идеями.
В облике и характере Антонио Грамши не было ничего от кротости и благостности вероучителя. Но в нем не было и снисходительности и панибратства. Он был требователен к себе самому. И другим тоже не давал поблажки. В нем была всегдашняя собранность и внутренняя строгость, а иногда, как пишет Монтаньяна, она проявлялась и во внешних формах.
«Случаи, когда Грамши полностью опровергал критику, — писал Марио Монтаньяна, — бывали чрезвычайно редки. Это происходило тогда, когда у товарищей, которых он считал честными и преданными партии, обнаруживались расхождения с линией партии по какому-нибудь серьезному вопросу. Очень часто ему удавалось в результате продолжительной дружеской беседы выявить под поверхностью критики, под оболочкой неудачно выраженного или совершенно ошибочного мнения зернышко истины, результат опыта, который был ему еще не известен или еще не оценен им должным образом.
Такое «открытие» доставляло товарищу, в беседе с которым оно делалось, живейшую радость и глубочайшее удовлетворение от сознания, что и он способствует, хотя бы и в самой малой степени, усовершенствованию политической линии и практической деятельности партии».
Итак, мы с вами в редакции «Ордине Нуово»… В два часа ночи работа окончена, очередной номер газеты уже «на мази» — и вот все редакторы, все, сколько их есть сейчас, — шесть, семь или восемь человек — вваливаются в каморку Грамши, в его крохотный кабинетик.
Вот что вспоминает Марио Монтаньяна:
«Грамши оставался учителем и главой и тогда, когда по окончании работы в два часа ночи мы все собирались в его каморке в ожидании первых отпечатанных номеров газеты. Сознание его превосходства никогда не покидало нас, хотя в то же время мы были лучшими друзьями и товарищами. В эти часы мы беседовали на самые различные темы. Текущие события, проблемы идеологии, искусства, истории, точных наук, незначительные происшествия повседневной жизни — все это порождало между нами ожесточенные бои.
Наши беседы продолжались до четырех-пяти часов утра, когда открывались двери первых молочных и мы могли утолить чашкой кофе или шоколада аппетит, который была не в состоянии утолить половина обеда Грамши, разделенная на семь или восемь частей. Затем мы все вместе провожали Грамши до домика на площади Карла-Эммануила, где он занимал крошечную мансарду, и, наконец, в шесть или семь утра расходились по домам.
Моя мать, которая в это время была уже на ногах, встречала меня неизменно одними и теми же словами:
— Поздненько, поздненько! Уж я знаю: опять все время проговорил с Грамши!»
Но предоставим слово самому Антонио Грамши:
«Когда в апреле 1919 года мы — трое, четверо или пятеро (точно не помню) молодых социалистов — решили (и записи об этих наших дискуссиях и решениях должны еще существовать, поскольку они были переписаны начисто в форме протоколов, да, именно протоколов… для истории!) начать издание этого еженедельника «Ордине Нуово», никто из нас (пожалуй, что никто…) не думал при этом изменить облик мира, обновить умы и сердца рода человеческого, открыть новый период в истории. Никто из нас не питал радужных иллюзий в отношении успеха нашего начинания (хотя кое-кто все же мечтал, что через шесть месяцев еженедельник будет иметь 6 тысяч подписчиков). Кем мы были? Кого представляли? Какое новое слово мы несли? Увы! Единственное, что нас объединяло на этих собраниях, это чувство, порожденное смутным влечением к смутно представляемой пролетарской культуре; нам хотелось что-то делать, делать,
