районе центрального вокзала. Там немало скромных маленьких вилл. Вот в одной из них Грамши и занимает довольно неуютную комнату. Она набита книгами, и в ней вечно стоит табачный дым. Феникоттеро Джиджи не раз бывал уже у Антонио Грамши. Но вокруг дома — целая армия шпиков и полицейских. А район тихий, квартал тихий, прохожих мало, словно это и не Рим вовсе, а глухая провинция. С ходу к подъезду не подойдешь. И феникоттеро решается на хитрость. Он изображает этакого увальня, будто совсем недавно из деревни. Идет неуверенно, рассматривает номера домов. То и дело смотрит в адрес — грязноватую, засаленную бумажку. Чуть не натыкается на полицейского. Почтительно снимает кепи. «Извините, синьор! Еще далеко этот номер?» Полицейский берет бумажку, прочитывает и, указав на дом, где живет Грамши, говорит: «Вон там». Газовщик, как видно, не внушает ему подозрений. Джиджи благодарит и уходит. Он поднимается наверх и стучит в дверь квартиры синьоры Пассарж. Хозяйка, ни о чем не спрашивая, впускает его. Грамши жмет ему руку. Феникоттеро передает ему толстый пакет — письмо от миланцев. Но Грамши жаждет устного отчета — он подробно расспрашивает о Милане, о настроениях товарищей. И Джиджи отвечает ему на все вопросы. Потом говорит. «Слушай, товарищ Грамши, тебе необходимо уехать. Не знаю даже, как тебя отсюда увезти. На улице полдюжины полицейских, и один даже с мотоциклеткой. Ты читал сегодняшние газеты?» Грамши шагает из угла в угол, снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и замечает спокойно: «Читал, дорогой мой Фени, — так сократил он прозвище «феникоттеро», — я хорошо осведомлен, у меня имеются и другие информации. Положение действительно серьезное. Муссолини на этот раз весьма решительно действует. Кое-кто из так называемых левых партий еще может питать, иллюзии, но не я. Мы их не питаем, — повторяет он, зажигая папиросу. — Главный удар, конечно, обрушится на нас, но мы лучше других и выдержим его. Ибо мы знаем, что это только начало». — «У нас нет времени, — перебивает его феникоттеро, — тебе надо уходить отсюда. При других обстоятельствах я бы не прерывал тебя, но в настоящую минуту ты должен уехать». — «Кто это тебе сказал, что я должен уехать?» — допытывается у него Грамши. «Партия говорит, и я говорю тебе». Грамши подходит к письменному столу. «Видишь эти записочки? Это тезисы моей речи в Палате депутатов. Я еще не закончил их. Удастся ли мне произнести эту мою речь об „исключительных законах“ — я не знаю. Возможно, что и нет, но приготовить ее я должен. Полагаю, что Муссолини велит арестовать, нас до заседания палаты, чтобы получить единогласный вотум. Авентинцы, конечно, не явятся в палату, они все стали „бордигианцами“, — с усмешкой говорит Грамши, — но мы должны там быть: пролетариат ждет слова партии о „чрезвычайных законах“». — «Тебя арестуют… Вас всех арестуют еще раньше». — «Следует ожидать. Но хотя мы не верим в возможность удержать реакцию парламентским выступлением, мы все же должны использовать, все средства, чтобы говорить с пролетариатом. Теперь оставь меня работать. Иди и будь осторожен». — «Это ты говоришь мне об осторожности!» — протестует феникоттеро. Но Грамши, смеясь, выпроваживает его за дверь и озабоченно следит из окна за фигурой удаляющегося рабочего с ящиком под мышкой. «Бедные парни…» — тихо произносит он и берется за перо.
Так пишет Джованни Джерманетто. И хотя отдельные детали повествования носят характер беллетризации и, быть может даже художественного вымысла, все же в целом нет основания сомневаться в правдивости его рассказа. С повествованием Джерманетто совпадает и рассказ Аморетти, в эти дни, осенью 1926 года, специально приезжавшего в Рим: «В ноябре 1926 года Грамши был в опасности. Партия была принуждена уйти в глубокое подполье. Депутатам-коммунистам, а также всем наиболее известным работникам местных организаций партии грозил арест. В секретариате Центрального Комитета партии думали о Грамши. И вот однажды мы берем машину и делаем попытку спасти его. Грамши нужно буквально вырвать из лап у полиции, которая уже готова поймать его в свои сети. И многие другие иными путями также пытаются спасти Грамши. Но это не удается. Кажется, что сам Грамши не хочет способствовать успеху этих мер».
Почему же Антонио Грамши сопротивлялся всем попыткам спасти его, увезти, вырвать из лап полиции?
Монтаньяна об этом говорит: «Поскольку случилось так, что самый тяжелый для партии момент застал его еще в Италии, он хотел до конца оставаться на своем боевом посту. Он считал, что в этот момент его место было в парламенте, представлявшем собой единственную трибуну, с которой еще можно было в какой-то мере обращаться к народу. Но он даже не смог дойти до этой трибуны».
Примерно о том же, что Джерманетто и Аморетти, свидетельствуют и другие коммунисты — Джованни Грилли, Эстер Дзамбони, жена Орфео Дзамбони, администратора «Униты», и другие. Этими людьми были подготовлены явки, подготовлено все для того, чтобы нелегально перевести Грамши через швейцарскую границу. Однако Грамши, хотя и не отвергал хлопот, не принимал никаких мер предосторожности (его умоляли хотя бы несколько вечеров подряд не возвращаться на квартиру по улице Морганьи). Джованни Грилли впоследствии писал даже: «Думаю, что он даже хотел быть арестованным, чтобы послужить таким образом делу пролетариата». Это, конечно, маловероятно. Но были, возможно, какие-то человеческие и психологические причины, помешавшие Грамши своевременно покинуть Италию. Конечно, первостепенное значение имело решение до конца оставаться на своем посту, стремление использовать парламентскую трибуну до последнего. Но нельзя сбрасывать со счетов и того обстоятельства, что физические силы Антонио Грамши были основательно подорваны годами тяжелой борьбы. Он, безусловно, не мог обманываться насчет грядущей своей участи. Имя его стояло в списке коммунистов, которых предполагалось арестовать еще в феврале 1923 года.
Но в феврале 1923 года Грамши находился в Москве. А в двадцать четвертом году, как мы уже знаем, он был избран депутатом палаты и тем самым обрел парламентскую неприкосновенность. И действительно, когда он вернулся в Италию, он увидел, что никто не ограничивает его свободу передвижения. Он мог ездить куда ему угодно и действительно ездил в Милан и на Сардинию, в Швейцарию (на свидание с женой и сыном) и во Францию, в Лион. Но, конечно, он знал, что так долго продолжаться не может! Было немало симптомов надвигающейся грозы, а в конце октября 1925 года римская квестура назначила обыск в присутствии Грамши на верхнем этаже дома № 25 по улице Джан Баттиста Морганьи. Были изъяты кое- какие брошюры и письма. И все-таки Грамши ежевечерне возвращался в свою комнату на улице Джан Баттиста Морганьи.
Он знал, что его ждет. И все же не торопился покинуть Рим. Более того, есть сведения, что он попросту избегал встреч с людьми, приехавшими ради него из Милана, ибо он знал, что за ним идет слежка, а он не хотел навести агентов полиции на след других членов внутренней руководящей группы партии коммунистов и поэтому сбивал агентов со следа.
Как же развивались события в дальнейшем?
Группа депутатов-коммунистов собралась в одном из залов парламента, в одном из залов дворца Монтечитторио. Как нам уже известно, исключительные законы — «леджи фашистиссиме» — предусматривали все, вплоть до восстановления смертной казни. Следовало обсудить, каким способом выразить свою оппозицию. И как выступить против предложения депутата-фашиста Фариначчи. Этот главарь чернорубашечников предлагал лишить парламентских мандатов всех тех, которые систематически не принимали участия в деятельности палаты, то есть депутатов авентинской группы. К предложению этому был приложен поименный список. Коммунисты в этот список включены не были, ведь они вернулись в парламент, и, таким образом, формальных оснований для внесения их в этот список не было. Впрочем, все это относилось только, так сказать, к официальной стороне дела. Что же касается до неофициальной, то в кулуарах дворца Монтечитторио циркулировали упорные слухи, что парламентских мандатов будут лишены также и коммунисты. Депутаты-чернорубашечники не слишком скрывали свои намерения относительно депутатов-коммунистов, более того, они даже давали им понять, что их ждет. Например, когда депутат- коммунист Рибольди должен был срочно выехать в Милан, фашист Акилле Стараче намекнул ему, что не стоит возвращаться в Рим, ибо здесь, в Риме, его ждет худшее… Решение, собственно, уже было принято. Все эти обстоятельства даже и без намеков, делавшихся приверженцами Муссолини (трудно сказать, чего они этим добивались: быть может, они лелеяли мечту о том, что коммунисты сами уйдут из парламента, покинут свои посты и тем самым дадут обильный материал для фашистской пропагандистской машины!), — итак, все это, конечно же, не могло оставаться тайной для коммунистической группы Палаты депутатов. Коммунисты не могли не знать, что их намереваются лишить мандатов, а стало быть, и депутатской неприкосновенности. А за лишением парламентской неприкосновенности с неотвратимой последовательностью должен был произойти арест. Едва ли это могло быть тайной. Едва ли кто-нибудь в сложившихся условиях верил в незыблемость хваленого парламентского иммунитета. Но, так или иначе, все
