Он вождь. Свидетельством тому — неистовая злоба палача-дуче. Имя Грамши войдет в историю рядом с именем Маттеотти. И он так же велик душою и, возможно, еще более велик мыслью. Ибо он стал в Италии предвестником нового социального строя».
Так или иначе, но 25 октября 1934 года вышел декрет о так называемом «условном освобождении». Далее начинается привычная уже лицемерная комедия. Прокурор отдает распоряжение о немедленном освобождении Антонио Грамши. Но, естественно, его не освобождают. Надзор не уменьшается. Грамши по- прежнему стерегут. Чтобы посетить его в клинике, требуется специальное разрешение. Словом, Антонио Грамши продолжает оставаться в изоляции. Правда, ему разрешили выходить из клиники. Этим разрешением он, по-видимому, воспользовался всего дважды. Один раз он отправился на прогулку пешком с братом Карло, а другой раз — в пролетке — с Пьеро Сраффой. Правда, было сделано еще одно послабление. Решетка с окна была снята. Таким образом, символическая сторона дела была в порядке — декорум был соблюден. В общем Грамши в клинике доктора Кусумано был одинок. Он проводил дни в чтении, иногда и писал. Во всяком случае, кое-какие из его «Тюремных тетрадей», по некоторым данным, были заполнены в Формии. Из людей, явно враждебных фашистскому правительству, в клинике Кусумано находился в те дни генерал Капелло, человек, причастный к покушению Дзанибони на Муссолини. С Грамши они встречались, но редко.
В августе 1935 года Грамши было предписано перебраться в клинику «Квисисана» в Риме; эта клиника, на улице Джан Джакомо Порро, была ему назначена в качестве
Грамши и Пьетро Сраффы протестовали, пытались добиться подлинного условного освобождения согласно декрету от 25/Х 1934 года. Все эти протесты не возымели действия. Антонио Грамши продолжал находиться под неусыпным и недреманным надзором. И все-таки в какой-то мере переезд в Рим улучшил положение Грамши. В Тури ди Бари посещать его было крайне затруднительно, в Формии, видимо, несколько легче, но все же не без труда. Теперь, когда он находился в Риме, Татьяна Шухт получила возможность часто посещать его и даже оставаться по целым дням рядом с больным.
Сроки пребывания в заключении были сокращены в итоге нескольких амнистий. В апреле тридцать седьмого года этот срок и вовсе истекал. Но Антонио Грамши был тяжко болен. Может быть, в глубине души он и знал, что жизнь его так и завершится здесь, в больнице, под надзором, что он так и умрет фактическим узником, хотя и «условно освобожденным». Однако он все же строил планы на будущее. Он надеялся вернуться к себе на родину в Сардинию. Антонио склонялся к мысли поселиться в Сантулуссурджу, в местечке, где он жил еще, когда был гимназистом. Он читает, много читает, особенно в Риме. Но он устал, он очень устал — по сути, нет даже свидетельств того, что в Риме он продолжал работать. Видимо, последние из «Тетрадей» написаны в Формии. Однако из некоторых писем того периода видно, что он не изменился, не пал духом, что мысль его работала по-прежнему и, главное, была по-прежнему ясной, несмотря на все пережитые мытарства и испытанные муки, несмотря на психические кризисы и физические страдания. Он ожидал перемены, он желал, жаждал этой предстоящей перемены, она больше не казалась ему недостижимой, он ждал перемены к лучшему. Может быть, он обольщался относительно своего здоровья. Во всяком случае, он был, по-видимому, уверен в одном: в том, что ему еще суждено увидеть синее небо родного острова Сардиния. Но он обманывался. И все-таки до последнего мгновения ничто не предвещало внезапной кончины.
Последние часы
В письме Татьяны Шухт к Юлии, кажется, звучит самый ее голос, прерывающийся от волнения. Важное и неважное, значительное и случайное перемешаны здесь. Но тем ценнее, тем искреннее эти показания:
«Мы кремируем тело. Были определенные трудности с получением разрешения, но, наконец, все уладилось. Сделали снимок с тела и гипсовую маску. Потом отольем лицо в бронзе, а также правую руку. Гипсовая форма удалась точно, и я надеюсь, что бронзовая тоже выйдет хорошо, мы доверим это сделать скульптору. Есть также фотография, снятая в Формии, после того как Нино получил извещение об условном освобождении. Я ее еще не разыскала.
У Нино было кровоизлияние в мозг 25 апреля вечером. Именно в этот день в 12.30 он получил извещение с грифом канцелярии Римского Судебного Надзора, извещение, которым прекращался за истечением срок условного освобождения и отменялись все меры предосторожности в отношении Нино. В этот день Нино выглядел не хуже, чем обычно. Как всегда, я вернулась в клинику в половине шестого вечера. Как обычно, мы поговорили о событиях дня, и, так как мне нужно было приготовить урок по французской словесности, я собиралась почитать немного с Нино».
Но Антонио не хотел читать Корнеля… Они, Татьяна и Антонио, немного поговорили, пока не пришло время ужинать. Татьяна предложила взять извещение и показать комиссару. Антонио сказал, что это не к спеху, что это можно сделать и в другой день. Он поел, как обычно, немного минестры — нечто вроде рагу. Съел еще кусочек бисквита с вареньем. Вышел — и был принесен обратно на носилках. У него отнялась левая сторона совершенно. Речь полностью сохранилась. Он говорил, что сильно ослабел, но у него еще хватило сил позвать на помощь.
И Татьяна продолжает:
«Улегшись, он позвал одного из врачей, которые еще оставались в клинике. Первым пришел доктор М., который не дал указания сделать какую-либо возбуждающую инъекцию, уверяя, что это только ухудшит состояние, но Нино с большим жаром требовал инъекции, более того, просил дать двойную дозу, одним словом, Нино был вполне в себе, в частности, рассказал доктору, как он упал, и так далее… Когда потом ему положили грелку к ногам, он мне впервые сказал, что очень обжигает, а потом сказал, что левая нога почти не чувствует горячего… Профессор П. ожидался с минуты на минуту — он был вызван на неотложную операцию. Около девяти он пришел, сопровождаемый ассистентом, установил полную неподвижность левой стороны, неподвижность руки и ноги, назначил лед на голову и грелку к ногам, и Нино сказал, что не хочет, и сказал еще профессору, что он все слышал. Он сказал еще, что не утратил ощущения, но только утратил чувствительность и подвижность левой стороны. П. повторил слова Нино: «Левая нога слабая, да, слабая», — сказал он. Он предписал делать кровопускания. Нино еще отлично говорил, не проявляя никаких признаков усталости. П. мне сказал, что Нино будет оставаться вполне спокойным. Потом Нино попытался занять более удобное положение, расправлял одной рукой складки одеяла. К несчастью, только через час с небольшим пришли сделать кровопускание… Нино говорил, как бы проглатывая горошину, перед тем как произнести слово. Когда пришел врач сделать кровопускание, Нино молчал, глаза его были закрыты, дыхание затруднено. Кровопускание не дало желаемого результата, и доктор Б. сказал сестре, что состояние больного безнадежное. Пришел священник и с ним другая сестра, я протестовала самым серьезным образом, требовала, чтобы Антонио оставили в покое, в то время как пришедшие пытались сделать все по-своему. Священник мне сказал, что он не вправе настаивать. На следующее утро пришел Ф.[41]. Вся ночь прошла без малейшего улучшения. Когда я обратилась к
