А тогда на допросе я догадался схитрить и деланно-обидчиво сказал:
— Неправда, я совсем взрослый. Никто меня юнцом не считает.
Следователь усмехнулся. Наверное, я снова произвел на него достаточно благоприятное впечатление. Он протянул мне листок бумаги. Я начал читать, да так и обомлел. Это был тот самый список, который не так давно составил Алексей Бобринский на квартире Ляли Ильинской. Да, написано американской авторучкой. Вот почему следователь интересовался Верой Бернадской — она была в том списке. А внизу находились еще фамилии четверых двоюродных братьев нашей Елены — Дмитрия и Андрея Гудовичей, Бориса и Юрия Сабуровых.
— Вот, полюбуйтесь-ка, все больше князья, да графья, да дворяне столбовые. Ну и компания собралась!
Я возражал, что двоюродные братья Елены в нашу компанию никогда не входили. Вообще-то я мог бы добавить менее броские фамилии кавалеров моей сестры Маши — Игоря Даксергофа, Валерия Перцова, Андрея Киселева, Коли Давыдова. Но зачем их впутывать?
— Давно вас не трогали, — продолжал следователь, — вот вы и обнаглели, на двенадцатом году революции какое великосветское общество собирается, фокстротики отплясываете, антисоветские анекдотики рассказываете.
— Никогда анекдоты не рассказываем! — вскричал я.
Вообще-то действительно, если в первые годы революции байки о наших вождях распространялись как из рога изобилия, то позднее языки прикусили за анекдоты давали по десять лет.
— В чем, в чем мы обнаглели? — в отчаянии спрашивал я.
— Предупреждаю, — повысил голос следователь, — вопросы задаю я, а вы на мои вопросы отвечайте.
Он начал писать протокол допроса. Что именно записал из всех разговоров, я сейчас не помню. О Вере Бернадской, о Ляле Ильинской, о Юше Самарине, об Артемии Раевском — ни о ком ничего обличающего я не сказал. Много раз повторялось слово 'не помню'. Не помню, чтобы разговаривали о политике, не помню, чтобы вели антисоветские разговоры, не помню, чтобы кто-то упоминал об антисоветских организациях. Никаких признаний о чьей-то преступной деятельности записано не было, но я возразил, почему записано 'не помню', надо более определенно — 'не слышал'.
— Это все равно, — возразил следователь. — Неужели из-за этого протокол переписывать? — Я прочел, подписал. Он протянул мне заранее заготовленную на бланке другую бумагу: 'Следователем ОГПУ Горбуновым Николаем Ивановичем предъявлено такому-то обвинение по статье 58 пункт 10 Уголовного кодекса'.
— Вы знаете, что за статья? — спросил он.
— Знаю! Это неправда, неправда! Никогда я не занимался антисоветской агитацией! Вы мою вину не доказали! — горячился я.
— А вы не доказали, что предъявленное вам обвинение необоснованно.
Страшна и беспощадна была эта статья — пятьдесят восьмая. Она одна вмещала все контрреволюционные деяния и состояла из полутора десятков пунктов. 5810 считался самым «легким» и самым распространенным пунктом, но и по нему давали до десяти лет. А всего 58-я статья погубила, согласно подсчетам западных историков, до двадцати миллионов невинных людей…
Допрос был окончен. Я встал и напоследок набрался нахальства, попросил еще папиросу. Следователь усмехнулся, протянул пачку. Меня так и подмывало взять пяток, но я не решился и сказал:
— До свидания.
Следователь опять усмехнулся и тоже сказал:
— До свидания.
Когда я пишу эти строки, то вижу, что мой допрос совсем не походил на те страшные испытания и муки, какие через год-два и позднее терпели в застенках ОГПУ и НКВД. Более того, я скажу, что допрос вел следователь вполне объективно.
Со дня ареста жизнь моя словно перегородилась каменной стеной. Еще накануне я рассчитывал: отдам диаграммы Бобочке, он заплатит червонец, пойду в 'Пионерскую правду', в «Следопыт», получу новые заказы. Собирался пойти в кино на очередного Дугласа Фербенкса. А вдали мерещилось дивное путешествие с Лялей Ильинской ко граду Китежу… И все полетело к черту. Меня сошлют. Куда? Сумею ли я там заняться творчеством?
Утром проснулся невыспавшийся. Принесли завтрак: пшенную кашу, кусок хлеба, два кусочка сахару, кружку кипятка. Только завалился спать, как открылась дверь. Меня разбудили. Мент спрашивал по бумажке:
— Голицын?
Я поднялся, назвал свое имя-отчество.
— С вещами.
4
С вещами выпускают на свободу. Дрожащими руками засунул я свои манатки в наволочку, плащ и одеяло перекинул через руку. Пошли по коридору, я впереди, мент — сзади, спустились по лестнице, вышли во двор. А там уже стояло несколько человек и тоже с вещами.
Подъехала черная машина — ящик с двумя крохотными окошками спереди и сзади. В народе такую машину прозвали 'черный ворон'. Нет, не на свободу, а куда? Кто-то сказал:
— Скорее всего, в Бутырки.
Меня выкликнули одним из первых. Через дверку сзади я влез по лесенке, пробрался вперед и сел на боковую лавочку у самого окошка, ведущего к кабине водителя. Втискивались один за другим, первым удалось разместиться по обеим лавочкам, большинство встало в проходе. Требовали стать теснее, еще теснее, совсем вплотную, орали, чтобы подвинулись, набили, как сельдей в бочку. Дверку захлопнули, воздух сперся, трудно было дышать. Кто-то крикнул:
— Давайте протестовать! Мы задохнемся!
Никто не откликнулся. Люди были покорнее стада овец.
И поехали, выехали на Большую Дмитровку, потом на Малую. Значит в Бутырки. Кто-то потерял сознание, но не упал, его подпирали другие. Кого-то вырвало на соседа. С Новослободской свернули налево, въехали в ворота, остановились. Наконец открыли заднюю дверку. Мы выскакивали один за другим, сразу начинали хватать воздух, как рыбы, вытащенные из воды.
Я с любопытством оглядывал высокие, вроде кремлевских, кирпичные, только без зубцов, стены, круглые старинные башни. В одной из них когда-то содержался Пугачев. А теперь в одиночках кто там сидит?
С лязгом широко открылись обе створки железных ворот. Вспомнились строки из Данте: 'Оставь надежду навсегда'. После революции придумали: 'Кто не был — тот будет, а кто был — никогда не забудет'. Нас построили по четверо, провели в просторную комнату, там по очереди записывали в карточки, обыскивали, но поверхностно. Через два примерно часа я попал вместе с двумя горемыками в камеру № 55 на втором этаже.
Помещение было обширное, на противоположной от двери стене находилось два окна с решетками, справа и слева вдоль стен тянулись сплошным помостом нары, на них, сидели люди, все больше в одном белье. Посреди стоял длинный стол. Много позднее, уже при Ежове, догадались забивать окна железными щитами, так называемыми «намордниками», а тогда из окон виднелись небольшой двор для прогулок и окна корпуса напротив. Оттуда выглядывали заключенные. И был виден кусок неба, но нигде не замечалось ни зелени, ни вершин деревьев из-за стены, ни травки на мощенном булыжником дворе. Мне показали свободное место на новых нарах, недалеко от параши — большого цинкового бака.
Опишу некоторых, с кем довелось сидеть и кого запомнил.
Крайнее слева место у окна занимал профессор-металлург Федорович, преподававший в МВТУ, он был специалистом-консультантом на строительстве металлургических заводов. Плотный, неизменно одетый
