руководил. Несколько раз я ходил на занятия того кружка, сидел на равных правах с командирами со шпалами и ромбами, а также с несколькими пареньками-комсомольцами. О чем толковали в том кружке, не помню, но не забыл чай и бутерброды с икрой и ветчиной. Подобное угощение было тогда в диковину.
Вскоре кружок ликвидировали. Понес я в ОНТИ заявку на следующую книгу 'История дорог', начиная с Персии и Ассирии, но мне сказали, что редакция для юношества ликвидирована, Берман перешел на другую работу. Толкнулся я в издательство 'Молодая гвардия', но там мне ответили, что тема моей заявки неактуальна, и отказали. Не знаю, справился ли я с ней.
Книга моя 'Хочу быть топографом' вышла в 1936 году. Честно говоря, мне ею нечего гордиться. Но зато с нее начинался мой литературный стаж, много лет спустя она мне пригодилась для оформления пенсии. После войны ее дважды переиздавали в Детгизе, и я даже получил за нее премию, кстати, единственную в своей жизни.
А бедный Казачков был арестован, его учебник объявили вредительским и изъяли из всех библиотек. Находчивые, ученики Казачкова издали новый учебник по топографии почти без изменений, но под своими фамилиями. Был арестован и директор издательства ОНТИ старый большевик Мещеряков.
Житков рекомендовал те мои рассказы, которые он тогда отдал в журнал «Чиж», также и в редакцию для младшего возраста издательства Детгиз, к ним я присоединил еще два, получивших благословение Житкова. Получалась маленькая книжечка.
Редактор Наталия Шер (забыл отчество) прочла рассказы, они ей понравились, она меня познакомила с заведующей редакцией Оболенской — женой известного большевика Осинского (не княгиней). Мою книжечку решили издать. Я потом увидел на задней стороне обложки ранее изданной другой книги список, какие сочинения собираются печатать; начинался он Пушкиным, Крыловым, Некрасовым, далее шли фамилии ныне никому неизвестных пролетарских писателей, на последней строчке стояло: 'Сергей Голицын — рассказы'.
Послал я Житкову по почте еще один рассказ, в прилагаемом письме написал, что он мне не очень нравится, но печатаются авторы куда хуже меня. Вообще с моей стороны было великим самомнением так высказываться. Житков мне ответил гневным письмом и рассказ забраковал. Потом он писал Владимиру в Гудауты: пусть Сережа не очень обижается на его нападки, а продолжает работать над рассказами. После войны все письма Житкова к Владимиру и одно ко мне были переданы его последней жене Верочке Арнольд.
В Детгиз я пошел узнавать, как мои дела. Мне ответили, что мою книгу издавать не будут — нет бумаги. Потом я узнал, что и Оболенская, и Шер, и директор издательства Добин были арестованы. Так кончилась моя довоенная литературная деятельность.
А Житкова я увидел еще однажды. Он приехал в Дмитров и зашел прямо к нам. Владимир с Еленой тогда были в Гудаутах, он застал только моего отца и его маленьких внуков, которым тотчас же принялся рассказывать сказки.
А приехал Житков в Дмитров хлопотать об арестованных писателях и художниках, сидевших в дальних лагерях, чтобы их перевели в Дмитлаг, а если возможно, и полностью освободили бы.
Я повел Житкова к самому начальнику Дмитлага Фирину. Мы шли, и он все сокрушался, сколько талантливых людей погибает. В приемной я его оставил, секретарь сказал, что Фирин может принять через два часа. К нам Житков потом не зашел, а прямо отправился на вокзал. Знаю, что ничего из его хлопот не вышло.
Умер он в 1938 году от рака горла. Незадолго перед его смертью к нему приходила моя мать и уговорила его исповедаться и причаститься. Он с радостью и слезами согласился, она привела к нему священника. Когда он умер, и я, и брат Владимир были далеко от Москвы, хоронило его множество народа, в том числе моя мать и мои сестры. Потом было тайное отпевание.
Я потому так подробно пишу о своем первом учителе писательского мастерства, что нынешние историки литературы ничего не знают об этой странице его жизни.
11
Убедился я, что из моих попыток стать писателем ничего не выходит, и понял — надо устраиваться на работу. Куда? Да, конечно, на Канал.
Друг брата Владимира Сергей Сергеевич Баранов горячо взялся мне помочь, или, как тогда выражались, 'составить блат'. Он сам был завом механической мастерской при Канале, там мне делать было нечего. Но тогда организовывалось некое Бюро наблюдений за сооружениями. Воздвигались шлюзы, насосные станции, плотины, другие сооружения из бетона. Как они ведут себя во время строительства и по его окончании — дают ли трещины, протекают ли, какие дают осадки?
Баранов привел меня к начальнику бюро — инженеру-гидротехнику Угинчусу. Был он худощавый, одетый в военную форму, показался мне сухим и надменным. Он расспросил меня, что я знаю, заинтересовался договором на издание моей книги и на моем заявлении написал: 'О. К. прошу оформить в качестве техника'.
Отдел кадров помещался в ограде бывшего Борисоглебского монастыря. Там, в бывшей гостинице, за дощатой оградой сидел хмурый белокурый военный и тоже без знаков отличия по фамилии Осипов. Он вручил мне анкету на восьми страницах, подобную той, какую заполняла девочка Варя из романа 'Дети Арбата', поэтому не буду перечислять вопросы.
Я сел за стол и начал писать. Услышал, как три выпускника технического вуза, крайне раздраженные, начали спорить с Осиповым, Он заставил их за какие-то помарки в третий раз переписывать анкеты. Они сели за тот же стол, где сидел и я, и, ругаясь про себя, углубились в писанину.
А к Осипову, защищенному оградой, установилась целая очередь пришедших с поезда. Я заполнил анкету, встал сзади них. Выпускники прорвались без очереди. Осипов листал, листал их анкеты и велел в четвертый раз переписывать. Они, видно, не привыкли иметь дело с ГПУ, взорвались, начали браниться. Осипов им отвечал хладнокровно и невозмутимо. Они сказали, что уходят. Осипов только пожал плечами. И они ушли. А, наверное, молодые вольнонаемные инженеры были очень нужны строительству.
Сколько поступающих мне потом рассказывало, как этот законченный бюрократ все жилы вытягивал из них, прежде чем они устраивались на Канал! Бывали случаи, что и за день не успевали оформиться. Прочитав мою анкету, Осипов оглядел меня и понес ее во внутренние комнаты. Оттуда вышел военный с двумя шпалами и позвал меня в свой кабинет. А других туда не таскали, только меня. Это был замнач отдела кадров Киссин. Он меня расспрашивал, а вернее допрашивал долго, все повторял: 'Ничего не скрывайте, ничего не скрывайте',вытягивал из меня сведения не только о родителях, но и о дядях и о двоюродных, кто чем занимался, занимается теперь, кто арестовывался. И все это велел мне написать в отдельной автобиографии, приложенной к анкете.
И опять я сел за тот же столик, писал и наблюдал, как Осипов мучает поступающих на Канал. Он взял у меня автобиографию, скрылся с нею, вновь вернулся, велел мне ждать. Я сидел и наблюдал, как посетители постепенно краснели, как их лица покрывались потом, в конце концов они узнавали, что приняты, и с облегченным вздохом уходили. Осипов меня окликнул:
— Вам отказано. Без вас Канал построят, — с презрением сказал он. Только время у нас отнимаете.
На моем заявлении синим карандашом стояло 'Отказать!' и непонятная закорючка вместо подписи.
Я ушел. Потом Клавдия мне говорила, что лицо у меня было, как слоновая кость. Да, положение складывалось тяжелее и страшнее, нежели два года тому назад. Тогда я еще не женился и у меня не было сыночка. И еще не убили Кирова.
Потом знакомые вольнонаемные служащие Канала возмущались: множество бывших заключенных, бывших царских и белых офицеров, помещиков, царских сановников, в том числе титулованные, а также священники после освобождения с Беломора за совесть и за страх усердствовали на Канале, да и моя сестра Маша там работала. Почему мне отказали?
