12
Ходить по московским учреждениям было безнадежно, хотя газеты пестрели объявлениями: 'Требуются, требуются'. Только лишняя трепка нервов, лишние оскорбления. Я продолжал вычислять свиные родословные и баллы, но деньги-то получала Клавдия. Значит, как выйдет моя книжка, я буду числиться бесправным, теперь таких называют «тунеядцами», а тогда этого словечка еще не придумали.
— Попробую напишу Пешковой, — сказал мой отец.
Так я, наверное, в пятый или шестой раз попал на Кузнецкий мост в Политический Красный Крест к одной из самых выдающихся в нашей стране женщин.
Народу в первой большой комнате было полным-полно. Люди сидели, и стояли в очереди к следующей двери. Да, понятно, почему полно. После убийства Кирова арестовывали куда больше народа.
Я с трудом протолкался к девушке-регистратору без всякой очереди и сказал ей, чтобы передала Екатерине Павловне — пришел Голицын. Минуя всех страждущих и несчастных жен, матерей истцов арестованных, я прошел в самую последнюю комнату. Пешкова встретила меня очень приветливо, начала расспрашивать, как живет моя сестра Лина во Франции, как живут мои родители, брат и остальные сестры, узнала, что у меня маленький сын, и обещала помочь, велела прийти через неделю.
И я пришел и опять протолкался мимо несчастных. Пешкова мне улыбнулась, сказала, что говорила обо мне ТАМ, что ей обещали меня устроить на работу на Канал. Я должен явиться к секретарю самого начальника Дмитлага Фирина и сказать ему, что обо мне звонил Буланов.
— Кто такой Буланов? — спросил я.
— Это не важно, — ответила, улыбаясь, Пешкова, — только не забудьте фамилию. — Она добавила, если мое дело застопорится, я снова должен прийти к ней.
Только пятьдесят с лишним лет спустя я прочел в газетах фамилию Павла Петровича Буланова — секретаря ОГПУ, посмертно реабилитированного по делу о вымышленном отравлении Максима Горького.
А Пешкову я увидел еще раз в Доме детской книги в 1962 году на торжественном юбилее Маршака. Была она совсем старая, столь хрупкая, точно из фарфора, и была по-прежнему ослепляюще красива. Маршак ей поцеловал руку, когда она ему поднесла букет цветов, ей указали место в президиуме. Я все ждал, когда кончится заседание, чтобы к ней подойти. Но потом ее окружила такая толпа, что я никак не мог пробиться. Отошел, написал записку, что я такой-то, мог бы рассказать о судьбе своих родных, указал свой телефон и опять сунулся к Пешковой. А она говорила с одним, с другим, с третьим. Я сунул записку ей прямо в руку. Она оглянулась, продолжая с кем-то говорить. Я отошел.
Целый месяц я ждал звонка и решился пойти на Малую Никитскую, где теперь мемориальный музей Горького. Позвонил, мне сказали, что Екатерина Павловна больна. Позднее я узнал о ее смерти. Она скончалась 84 лет.
Пусть эти строки будут моей благодарностью. Она спасла меня дважды: один раз из тюрьмы, другой раз помогла мне устроиться на работу. А скольких тысяч несчастных она избавила от гибели! Вечная ей памятъ.
Канал Москва — Волга
1
Приехав в Дмитров, я рассказал двум-трем работникам Канала, что должен идти на прием к самому Фирину. Они меня предупредили, что он обязательно пожелает меня видеть и будет расспрашивать и чтобы я не робел.
Я поднялся на гору в Борисоглебский монастырь. На втором этаже каменного дома — бывших монастырских келий — в большой комнате за столиками перед двумя дверьми сидело двое. На левой двери была таблица с золотыми буквами: 'Начальник строительства канала Москва — Волга Л. И. Коган', на правой двери — 'Начальник Дмитлага и заместитель начальника ГУЛАГа С. Г. Фирин'.
Перед правой дверью за столиком сидел невысокий военный, он оглядел меня тем безучастно- холодным взглядом, с каким глядят следователи на заключенных. Его фамилия, а вернее псевдоним, была Онегин. Когда я назвал Буланова, он сразу оживился, записал мою фамилию, встал и прошел за дверь, тотчас же вернулся и коротко мне бросил:
— Пройдите.
Я вошел в просторный кабинет, показавшийся мне роскошным, с креслами, с диванами, с большим столом для заседаний. Сейчас у разных главнюков кабинеты куда роскошнее. За огромным столом в кресле сидел толстый военный с четырьмя ромбами в петлицах, черноволосый, с крупными еврейскими чертами лица. Его красивые черные глаза уставились на меня. Покачиваясь в кресле, он долго и молча смотрел на меня, словно гипнотизировал. Наверное, так смотрят ужи на застывших от страха лягушат. Сперва я тоже смотрел ему в глаза, но не выдержал и опустил. Он протянул мне свою чересчур мягкую, как батон хлеба, руку.
Привожу разговор почти дословно. Такое не забывается.
— Князь Голицын изволил пожелать поступить на работу на Канал? — спросил всесильный чекист.
— Да, — пролепетал я, — мне больше некуда. В Дмитрове живут мои родители.
— Почему же вы, когда вам в отделе кадров отказали, не обратились прямо ко мне, а сунулись окольными путями?
— Я считал, что это совершенно безнадежно.
Фирин протянул руку к странной конструкции металлической штуковине с трубкой на конце — не иначе, как изобретение заключенного горемыки-инженера. Я таких штуковин ни раньше, ни позднее не видывал.
— Начальника отдела кадров, — бросил Фирин в трубку, а через несколько секунд добавил: — Сейчас к вам явится князь Голицын, оформить его. — В трубке что-то зашуршало в ответ. — Я повторяю, оформить князя Голицына! — добавил Фирин, повысив голос.
Он отодвинул штуковину, вторично протянул мне свою мягкую руку и милостиво, как вельможа крепостному крестьянину, изрек:
— Желаю удачи.
Я поблагодарил и помчался в бюро наблюдений к Угинчусу, оттуда с бумажкой 'О. К. прошу оформить' поспешил в отдел кадров. Там Осипов увидел меня через загородку, узнал и, не обращая внимания на стоявшую очередь, крикнул;
— Голицын, давайте заявление и документы!
И через каких-нибудь полчаса, заполнив восьмистраничную анкету, я стал участником великой стройки. Осипов дал мне подписать одну, напечатанную типографским способом узкую бумажку с грифом 'сов. секретно'. Привожу текст приблизительно: 'Обязуюсь никогда, никому, даже самым близким родным ничего не рассказывать о данном строительстве. Если же это обязательство нарушу, меня ждет суровое наказание по статье такой-то Уголовного кодекса, как за разглашение важной государственной тайны'.
Такую бумажку подписывал каждый поступающий на строительство, она подшивалась к его личному делу.
