— Убежал, — подтвердил он.
Мать очень испугалась, уложила его спать на полу в прихожей на какой-то дерюге, а утром сказала ему, чтобы он уходил. О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.
А тогда, в Богородицке, он нас форменным образом спасал. После каждого его приезда мы чувствовали себя бодрее, поднималось наше настроение.
9
И тетя Саша, и Нясенька сделались чрезмерно раздражительными и постоянно меня бранили. Нясенька на меня кричала, а потом начинала по голове гладить, и я знал, что она хорошая. А тетя Саша меня пилила: невнимателен на уроках, пишу очень грязно в тетрадке. А как можно было чисто писать, когда вместо чернил я макал перо в разведенную сажу и пальцы у меня покрылись гнойными язвочками? Машу и Катю я старался не обижать, но иногда ссорился с ними, а они на меня ябедничали. 'Какой я несчастный!' — говорил я сам себе и очень тосковал по своим родителям, особенно по матери. Книги я доставал из библиотеки, где работала сестра Лина. Книги были моим единственным утешением и единственным наслаждением. Читая их одну за другой, я уходил в прекрасное царство грез.
Однажды я сидел так и спокойно читал. В соседней комнате поссорились обе мои младшие сестры и завопили, Маша ударила Катю. Вдруг вбежала разъяренная тетя Саша, схватила меня за руку и потащила ставить в угол. Я кричал, что ни в чем не виноват, тетя Саша, не слушая меня, бранила и тащила, я упирался, книжка упала на пол. Так и встал я в угол, глубочайше возмущенный несправедливостью, пылая местью.
По вечерам у нас зажигалась крохотная коптилочка, мимо нее нельзя было быстро проходить. При свете этой коптилки я написал матери длинное письмо, умоляя взять меня в Тулу, что я больше не могу жить с такой-то и такой-то тетей Сашей. Тогда марки ходили рублевого достоинства, выпущенные еще Временным правительством с двуглавым орлом. Листы из нескольких дюжин марок не разрезали, а обертывали ими конверт. Такое, вот бесценное для современного филателиста, мое письмо пошло в Тулу.
Мать мне потом рассказывала, что, написанное столь ярко и столь душераздирающе, оно произвело на нее очень тяжелое впечатление, она понесла его в больницу к отцу. Она и раньше собиралась вернуться в Богородицк, посмотреть, как мы живем. Было договорено, что ее временно заменит Лина, а в библиотеке Лину заменит сестра Соня. Лина уехала в Тулу, а моя мать отправилась в Богородицк.
Она застала у нас обстановку в общем удовлетворительную, осталась довольна. Узнав, что фрау Свикке с осени вновь открыла у себя группу по немецкому языку, она Машу и меня туда устроила, и мы дважды в неделю стали ходить в Земледелку заниматься. Проходя мимо окон Четвертушкиных, я неизменно вглядывался в белые занавески в надежде, что покажется таинственный узник мальчик Женя.
Уборной при нашем доме вообще не было, а мы ходили в 'поганое ведро', стоявшее в сарае. Моя мать отправилась в сарай и вдруг вбежала обратно.
— Меня Жорж обкакал! — закричала она.
Половина ее лица и волосы были обгажены петухом, который забрался высоко на насест.
Нясенька тотчас же поставила самовар, а когда он вскипел, стала в тазу мыть моей матери голову и все приговаривала:
— Это к счастью! Это к счастью!
А через час, еще у матери волосы не обсохли, вдруг дверь из сеней в кухню широко распахнулась, и в морозном пару, с сосульками на усах, с узелком под мышкой, явился в своем темно-зеленом полушубке мой отец.
На следующее утро он осмотрел участок сзади дома, заваленный снегом, и сказал, что с весны мы разведем тут огород. И с того дня каждый вечер он сам выносил 'поганое ведро' на будущие грядки, равномерно распределял кучи по всему участку — словом, предвидя будущий урожай, вносил удобрение.
Снова он начал ходить на работу в уздравотдел.
А моя мать ежедневно ходила недалеко, на Воронежскую улицу, учиться сапожному ремеслу у Любови Васильевны Бауман, которая была сестрой Михаила Васильевича Волоцкого — ближайшего соратника известного на весь мир евгеника профессора Н. К. Кольцова. Впоследствии Михаил Васильевич приходил к нам в Москве на квартиру, измерял у всех нас форму голов, длину носов и пальцев на руках и подарил нам свою чрезвычайно интересную книгу 'Род Достоевских', составляющую ныне библиографическую редкость. Автор, прослеживая представителей этого рода с XVII века и до наших дней, доказывал, что все Достоевские в большей или в меньшей степени были ненормальными. За свои евгенические изыскания талантливый ученый в конце двадцатых годов был посажен и погиб.
Благодаря модному в свое время увлечению народничеством его сестра знала сапожное ремесло. Вскоре моя мать взялась шить мягкие башмаки из зеленого войлочного ковра, которым раньше был застлан пол в дедушкином кабинете на Георгиевском. Первому она сшила башмаки мне, они получились корявые и разных размеров. Она собиралась шить и чинить обувь на заказ, чтобы иметь свой заработок, но вся ее семья, а также Бобринские и Трубецкие, так нуждались в обуви, что моя мать договорилась с тетей Верой, что будет ее семью обувать, а тетя Вера нашу семью — обшивать из всё тех же графских шмоток.
10
Судьба дяди Владимира сложилась менее благоприятно, чем судьба моего отца. Когда освобождали заложников, его не выпустили, а отправили под конвоем, как военнообязанного, в московский госпиталь. Там его кое-как подлечили и вручили предписание, что он мобилизован в Красную армию.
Он прослышал, что бывший командующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов является ближайшим помощником Троцкого и занимает должность главного инспектора кавалерии. Дядя решил отправиться к нему на прием, тем более что Брусилов его хорошо знал как командира отдельной и в германскую войну, кажется, единственной на всем фронте автомобильной роты.
В приемной ждало несколько человек, всё бывшие офицеры. Дядя подошел к адъютанту и назвал себя. Ему было очень тяжело, что такой в прошлую войну популярный герой служит большевикам, он говорил 'товарищ Брусилов', нарочно подчеркивая слово 'товарищ'.
Адъютант скрылся за дверью, и тут на пороге предстал сам Брусилов. Молчаливым жестом пригласил дядю пройти в свой кабинет. Когда они остались одни, он обнял его со словами: 'Князь, я так рад вас видеть!'
Говорили они долго. Брусилов жаловался, как ему трудно, как он ценит каждого офицера, являющегося к нему, рассказывал, что Троцкий всецело на стороне военных спецов, благодаря их знаниям Красная армия побеждает, но что среди военных комиссаров и руководителей партии многие не доверяют бывшим генералам и офицерам. Их положение очень сложное, были случаи расстрелов преданных Советской власти командиров.
Дядя был убежденный монархист. Многое его коробило в речи Брусилова, но своей искренностью и обхождением он его очаровал. К тому же у дяди было трое детей. Он понял, что ничего иного ему не остается, как склонить голову. Он вышел с солидным мандатом в руках, гласящим, что такой-то направляется в Орел в распоряжение командующего Южным фронтом. Брусилов приписал, что лично знал Трубецкого как расторопного и толкового командира автомобильной роты и рекомендует его на ответственную должность при штабе или в строевой части.
Получив такой мандат и обильный по тем временам паек, дядя сперва повидался со своими оставшимися в Москве родственниками и поехал. Но в Туле он решил рискнуть и пересел на другой поезд — елецкий, идущий мимо Богородицка; ему хотелось на одни сутки повидаться с семьей и оставить им бoльшую часть своего пайка.
