недалеко*.[12]
И это преклонение, и эта боль от сознания, что погибли ни за что ставшие легендарными замечательные педагоги, прошли через все мои годы учения. Их смерть сплачивала между собой в более поздние времена бывших учеников. И когда, может быть даже полвека спустя, я встречался с теми, кто учился в Алферовской гимназии, старше или моложе меня, то невольно в моем сердце возникало особенно теплое чувство к ее основателям. И, наверное, не случайно среди бывших алферовцев разных поколений так много оказалось тех, кто побывал в лагерях и кто там погиб.
Была еще причина, почему в стенах гимназии царил крамольный, с точки зрения Советской власти, дух. Скаутское движение в России началось незадолго до германской войны. Оно перешагнуло через революцию и привлекло подростков своей романтикой, романтичными названиями подразделений, знаками, нашивками, формой одежды — куртки цвета хаки с карманами, короткие штаны, голые коленки, широкополые шляпы. В Алферовской гимназии был отряд скаутов, собиравшийся на спортивные сборы.
Я тоже должен был стать скаутом, но не успел. В год моего поступления в гимназию власти разогнали школьные скаутские организации под предлогом, что они буржуазные. Старшие скауты были глубоко возмущены этим запретом, они знали правила скаутов: делать добро, помогать нуждающимся, закалять свой организм, устраивать интересные сборы с полувоенными играми и упражнениями.
— Какая же наша организация буржуазная! — с негодованием доказывали они. — Мы и здороваемся левыми руками, потому что наши правые трудятся.
Стали собираться тайно. Где-то в лесу, по Казанской дороге, однажды собралось несколько сот скаутов — юношей, девушек, мальчиков. И попали организаторы сборища, а также ребята постарше в тюрьму. Среди них были старшие братья моих одноклассников Пети Бурмана и Васи Ганешина. На допросах все они вели себя мужественно, никто не предал других. Многие получили разные сроки. Сколько их было? Одни говорили — около ста, другие утверждали — четыреста.
5
Наверное, не более десяти дней я ходил на 7-й Ростовский со Спиридоновки. Мы переехали по адресу: Еропкинский переулок, 16, квартира 5, заняли пять комнат плюс прихожая, плюс проходная на третьем этаже, на черном ходу.
Квартира эта принадлежала весьма почтенному московскому интеллигенту, директору музея Изобразительных искусств имени Александра III Владимиру Егоровичу Гиацинтову, который получал казенную квартиру при музее, а эту освобождал и нам ее попросту продавал.
Сейчас подобные сделки покажутся явно незаконными, а тогда жизнь в нашей стране еще не была столь регламентирована всевозможными инструкциями и запретами, квартиры покупали все те, у кого были средства, и такие покупки считались вполне естественными.
Денег у нас не было, но в чемоданчике береглось наследство, доставшееся моему отцу от его двоюродной сестры тети Нади Голицыной, — диадема эмира Бухарского, нитки жемчуга и т. д. Не все содержимое чемоданчика пошло на уплату за квартиру, часть оставили про черный день. Как бы то ни было, а семья почтенного Владимира Егоровича — его жена, его зять художник Михаил Семенович Родионов, две девочки внучки — Елена и Софья и младшая дочь, тогда незамужняя, будущая народная артистка СССР, Софья Владимировна Гиацинтова съехали со всей своей мебелью, а мы вселились на их место.
Бывший повар дедушки и бабушки Михаил Миронович Крючков с женой Пелагеей Трофимовной сумели сберечь на прежней нашей квартире (Георгиевский переулок, 14) часть мебели — обеденный стол, стулья и столики из столовой, желтую мебель гостиной и несколько картин, в том числе школы Рембрандта 'Обрезание Господне'. Все это было перевезено на нашу новую квартиру.
В эти же дни по списку, якобы составленному товарищем Троцким, высылалось за границу семьдесят профессоров Москвы и Петербурга со своими семьями. В списке были философы Бердяев, С. Булгаков, профессора Московского университета Кизеветтер, Новиков, председатель Российского сельскохозяйственного общества профессор Угримов. Словом, изгонялся цвет русской интеллигенции. В том списке был и молодой доцент Московского университета князь Сергей Евгеньевич Трубецкой — наш троюродный брат и сын известного философа князя Евгения Николаевича Трубецкого, о ком я уже рассказывал.
Сергей Трубецкой сидел в это время в тюрьме. Прямо из камеры его отправили за границу вместе с матерью Верой Александровной и юной сестрой Софьей. Их высылка производилась спешно. Куда девать вещи? Мои родители согласились принять на хранение всю мебель — очень хорошую, библиотеку очень ценную и несколько сундуков. Что находилось в сундуках, мы не знали, но приняли их вместе с ключами.
Библиотека была обширная, книги в хороших переплетах — издание многих классиков, полное собрание сочинений Герцена, изданное за границей, много трудов тех философов, которые сейчас в советских энциклопедиях именуются идеалистами, был и «Капитал» Карла Маркса, были книги с дарственными надписями, например, сочинения Владимира Соловьева, Сергея Николаевича Трубецкого и других философов начала века. Теперь тем книгам цены бы не было.
После размещения мебели мой отец, брат Владимир и я отправились на Покровку, 38, в родовой голицынский дом и забрали оттуда многочисленные портреты предков и царей — масляными красками и акварелью XVIII и начала XIX веков, вывезенные в 1917 году дядей Александром Владимировичем из Петровского и хранившиеся в течение пяти лет в чулане у бывшего голицынского управляющего Корнеева. Наняли ломовика, погрузили навалом портреты на телегу, увязали веревками. Владимир и я сели сзади, и мы покатили через всю Москву.
Привезли груз в нашу новую квартиру, Владимир принялся развешивать портреты по стенам двух лучших комнат. С тех пор суровые глаза наших предков в течение десятков лет являлись молчаливыми свидетелями многих событий радостных и печальных, происходивших в семьях их потомков. Они переселялись с нашей семьей десять раз, видели шесть обысков и арестов, одну смерть, шесть свадеб, несколько крестин, бесчисленное количество балов, празднований дней рождений и именин, а также просто выпиваний…
6
Учреждение, в которое поступил мой отец, называлось Москуст. Куст — это объединение нескольких предприятий различного профиля. В данном случае под эгидой одной администрации были объединены две московские обувные фабрики, две московские текстильные, два брянских стекольных завода, тверской кожевенный, владимирский металлургический и еще какие-то.
Правительство искало способы, как лучше в условиях нэпа управлять национализированной промышленностью, лишенной изворотливости частной инициативы. Кусты являлись изобретением самого товарища Троцкого. Москуст находился под его особым покровительством, и потому это искусственное объединение различных предприятий казалось весьма удачным и перспективным.
Во главе куста встал Колегаев — бывший видный левый эсер и первый нарком земледелия, перешедший в Коммунистическую партию. Сам товарищ Троцкий ему покровительствовал и однажды даже удостоил своим посещением особняк Москуста.
К сожалению, слово «товарищ» после революции утратило свой первоначальный благородный смысл, наоборот, к нему стали приставлять явно агрессивные глаголы: 'товарищи ограбили', 'товарищи выселили', 'товарищи арестовали' и т. д. И обязательно в печати, в речах, в докладах всех вождей называли этим опошленным, полинялым словом.
А среди наших знакомых постоянно произносились иные слова — «господин», 'госпожа', «господа». Помню, как я был горд, когда в одном доме открывший мне дверь мальчик побежал к отцу со словами: 'Тебя какой-то господин спрашивает'.
