Там

Они вполне сознают свое рискованное легкомыслие: если целеустремленные путешественники радуются новым открытиям, горды приносимой пользой и счастливы подвигам во славу родины, несмотря на смертельную опасность дальнего плаванья, то морские бродяги и мечтатели Бодлера понимают, что их активность — не более чем резвость волчка или мячика. Фатальность их пристрастия не дает им покоя, любопытство их мучает и крутит, словно ангел, бичующий звезды. Этим последним блестящим сравнением поэт возвеличивает своих бродяг, рабов повелительной мечты, хотя и не без иронии. В их странной фортуне цель постоянно смещается из «нигде» в «где угодно». Человека никогда не покидает надежда: если искомая цель не показывается, всегда можно найти короткий отдых. Наша душа, — восклицают они, — это трехмачтовик, ищущий свою Икарию. Слышен голос с палубы: «Открой глаза!» Отвечает голос с марса, пьяный и безумный: «Любовь… слава… счастье!» Черт! Это риф! От фейерверка ликования к полному разочарованию — такова волнующая жизнь поклонников мечты:

Каждый островок, замеченный вахтенным,
Это Эльдорадо, обещанное судьбой,
Но воображение в своей обманутой кичливости
Находит только риф, освещенный утренними лучами.

Разница меж воображением и фантазией подчеркнута очень ясно: фантазия — главная активность души — не смущается разочарованиями и трезвым вмешательством реальности. Воображение трепетно реагирует на поражения мечты, для воображения риф вместо искомого богатого острова, голая пустыня вместо Эльдорадо лишний раз доказывают преимущества реальности если не полное торжество оной. При очередной неудаче поклонника воображения реалист не без насмешки скажет:

О бедный искатель химерических стран!
Может быть, заковать в кандалы и бросить в море
Этого пьяного матроса, изобретателя Америк,
Мираж которого откроет бездну еще более жестокую?

Подобное открытие только умножит бесплодных мечтателей, присоединив к их числу энное количество людей доселе трезвых и работящих, возжаждавших легкой удачи. Бойтесь старых бродяг, не вылезающих из нищеты, которые за стакан вина не только поведают вам о Голконде и копях царя Соломона, но и покажут карты этих сказочных земель. Сказки — вредное чтение, в высшей степени опасное, ибо развивать горизонты мечты в большинстве случаев нежелательно. Слушатели «Путешествия» напрасно льстят рассказчикам.

Удивительные путешественники! Какие гордые истории
Мы читаем в ваших глазах, глубоких как море!
Покажите нам россыпи вашей причудливой памяти,
Эти чудесные эфирно-звездные драгоценности.

Но слушатели совсем не наивные мечтатели, путешественники это понимают и стараются говорить правду: «В заморских странах мы часто тосковали как здесь.» Подобное признание отнюдь не искажает красоты пейзажных воспоминаний.

Слава солнца на фиалковом море,
Слава городов в закатном солнце
Отражались в небе манящим маревом
И зажигали в наших сердцах беспокойный жар.

Хотя, по их мнению, самые богатые города, самые чудесные пейзажи уступают своей притягательностью странным, загадочным очертаниям облаков, которые рождают желание. Бодлер мастерски развивает эту характерную для него мысль: радость добавляет силу желанию — древнему древу, соки которому дает удовольствие: однако чем более твердеет и прочнеет его кора, тем ближе его ветви жаждут видеть солнце. Но слушатели хотят завлекательных рассказов о тропических странах, а не философии желания. Мы охотно набросали для вас несколько эскизов, братья, если вы считаете прекрасным только то, что приходит издалека. И путешественники разворачивают свои эскизы:

Мы приветствовали обманчивых идолов,
Они сидели на тронах, инкрустированных драгоценными камнями,
Мы восхищались феерической помпезностью дворцов —
Слишком дорогих для ваших богатейших банкиров.

Пришельцы продолжают: мы созерцали костюмы — подлинное опьянение для глаз; женщин с раскрашенными зубами и ногтями; ученых жонглеров — повелителей змей. И что, и что еще? — допытываются слушатели.

«Чтобы не забыть главного, — вспоминают рассказчики, — мы видели повсюду, без особенных поисков, и вверху и внизу фатальной лестницы, утомительный спектакль бессмертного греха. Женщину — рабыню дикую, спесивую и глупую, обожающую без улыбки и любящую без отвращения; мужчину — алчного тирана, распутного и жадного, раба рабыни, подобного грязному протоку в смрадном пруду. Мы видели играющего палача и рыдающего мученика; сезонные празднества, пахнущие кровью; тайные яды, опьяняющие деспота, и людей, целующих окровавленный бич. Мы наблюдали множество религий, похожих на нашу. И все их адепты карабкаются в небо. К Святости. Мы видели аристократа: он лежал, словно на пуховой постели, на доске, усыпанной гвоздями и конским волосом. Что можно еще сказать: человечество, пьяное от своей гениальности, безумное точно так же, как в давние времена, вопиет к Богу в яростной агонии: „О подобный мне, о мой властелин, я тебя проклинаю!“ А по вкусу ли вам идиоты монахи, отважные любимцы сумасшествия? Они стадами бегут, гонимые судьбой, в поисках божественного забытья!..Таков этого шара вечный бюллетень!»

Финал, еще более горький, нежели само стихотворение, выражает мнение поэта о смысле путешествий.

Жестокое знание извлекают из путешествий!
Мир, монотонный и маленький, сегодня,
Вчера, завтра, всегда отражает наш образ —
Оазис ужаса в пустыне тоски!
Если надо ехать, уезжай. Если можешь остаться, оставайся.
Если надо. Один бежит стремглав, другой — не торопясь,