Понятны колебания Бодлера касательно дальнего плаванья: с одной стороны, завлекательные горизонты, чудеса тропиков, древние постройки причудливой архитектуры, удивительные цветы и птицы, не менее удивительные люди иных рас; с другой — многомесячное пребывание на небольшом корабле с малочисленной командой и ограниченной группой пассажиров, на корабле, подверженном бурям, штормам и длительным дрейфам. Бодлер сам в молодости свершил кругосветное путешествие и отлично знал тяготы и невзгоды подобного круиза.
Обратная сторона медали: пребывание на родине. В невеселой книге «Цветов зла», если остановиться только на ней, помимо изумительных типажей, эффектных героев, колоритных женщин, странных персонажей, найдется немало горечи, несчастий, сплина, скуки, тоски. Поэт, безусловно, ненавидел современную эпоху прогресса, вульгарного материализма, новых уродливых зданий — предвестников зари ликующего оптимизма. Ему претил фетишизм денег, равного которому он не находил в истории. Одно дело — триумфаторы, конкистадоры, искатели Эльдорадо, герои, кидающие целые армии на штурм Золотого Храма на Юкатане, а потом шагающие по грудам золота, пенистого от крови…и совсем другое — жирные буржуа, обманом и лицемерием скапливающие жалкие дивиденды. Проблема поэта однозначна: либо героическая эпоха, либо…ничто.
Поэтому ситуация времени неразрешима — его нельзя убить, нельзя обмануть. Путешествие столь же мало решает эту ситуацию, как и пребывание на месте. В Китае обманывают время типично восточной манерой: «Душистый лотос! Здесь продают дивные плоды, по которым изголодалось ваше сердце. Придите вкусить терпкую нежность бесконечного послеполудня!»
Но поэта не устраивает «искусственный рай» во всех его видах, ибо «бесконечный полдень» кончается, оставляя душу разочарованной и пустой, а тело больным, расслабленным, немощным, без желаний, без сил — только где-то в глубине «я» тлеет вялое желание хоть какой-нибудь пролонгации, хоть какой-нибудь инерции, длительной, как летаргический сон или гипнотическое забытье из «Тысячи и одной ночи». Путешествие может дать сильные переживания, краткие удовольствия, яркие впечатления, а потом воспоминания, сжимающиеся как шагреневая кожа.
Оставаться тоже нельзя. Среди прочих невзгод поэту суждено жить без друзей, без привязанностей, без родины в смысле сообщества компатриотов.
Это не указание единственного выхода, не рекомендация, не пожелание. Поэт просто высказывает свое мнение, среди прочих.
Трактовка старости у Бодлера и Рембо
Французский моралист XVIII века Луи Вовенарг в своей книге «Максимы и афоризмы» написал коротко и ясно: «Старики никчемны». Известно, что бродячие туземные племена в голодные годы или перед долгой утомительной охотой оставляли стариков, где придется — в ущельях, пещерах, пустынях, — медленно и верно умирать от голода и холода. Еще неизвестно, что лучше — голодная смерть в пустыне или загнивание в «доме престарелых», в страшных больницах, в квартирах не менее страшных родственников. Понятно, речь идет о бедных стариках, которых большинство и которым судьба дает в спутники болезни и скверный характер. У богатых дурные привычки — признаки вздорной оригинальности, не более того.
Среди общегуманных высказываний о старости, звучащих несколько сомнительно или просто лицемерно, лучше всех вопрос закрывает откровенная фраза: «Тот, кого любят боги, умирает молодым». Это, по крайней мере, честно.
Бодлер создал стихотворение «Семь стариков» в манере безобразия или, говоря по-ученому, в эстетике турпизма: старость расцветает «цветами зла» на фоне чуть менее безобразного города. Серое и желтое выделяется в тумане серого и желтого.
«В городе-муравейнике, городе полном кошмаров, где ревенант ясным днем цепляется к прохожему, тайны бурлят повсюду в тесных каналах гигантского колосса»
«Однажды утром на особенно печальной улице туман удлиннял вверх крыши домов, образуя две набережных неведомой реки, словно в театральной декорации».
«Грязный и желтый туман заполнял все пространство. Я шел, героически напрягая нервы, и рассуждал с моей усталой душой. Предместье сотрясалось от тяжелых повозок».
Чувствуется безнадежный и невыносимо-угрюмый, напоминающий типично бодлеровский сплин, пейзаж огромного города, где призраки ничем не отличаются от живых; пейзаж, где ядовитая скука порождает нищих, воров, мошенников, убийц и заставляет заниматься своим ремеслом с охотой или без, дабы не сгинуть в грязно-желтом тумане.
«Вдруг возник старик. Его желтые лохмотья напоминали цвет дождливого неба. Его вид вытягивал милостыню, несмотря на злобу, которой светились его глаза».
«Глаза. Зрачки словно утопали в желчи. От его взгляда шли мурашки по коже. Его борода в волосах жестких, как лезвия, выдавалась вперед, словно борода Иуды».
«Его нельзя было назвать сутулым или согбенным, а скорее переломанным пополам. Его позвоночник составлял с правой ногой такой великолепный прямой угол, что его палка завершая фигуру, придавала общему очертанию болезненно- уродливую хромоту…»
«…искалеченного четвероногого или еврея о трех лапах, который, путаясь в грязи и снегу, топтал мертвецов своими башмаками, ненавидя вселенную более чем безразличную».
«Точно похожий следовал за ним: борода, глаза, спина, палка… ничем не отличались. Из того же ада пришел сей столетний близнец. И эти спектры барокко передвигались своим жутким шагом к неизвестной цели».
И тут произошла странная история, объясняемая, возможно, фантасмагорией тумана:
«Какого безумного заговора стал я мишенью, жертвой какого дурного случая?
Я тщательно пересчитал семь раз одного зловещего старика, который умножался!»
«Тот, кто не задрожит от родственного ужаса, и кто не посмеется над моей тревогой подумает вероятно, что, несмотря на все свои немощи, эти безобразные монстры олицетворяют вечность!»
Это уже не тревога. Может быть, объединенные силы тумана, нервической тревоги поэта и еще чего-то неизвестного сотворили группу монстров, от которых нечего ждать пощады?
«Я бы умер, если б увидел восьмого — какого-нибудь безжалостного Созия, иронического и фатального, какого-нибудь отвратительного Феникса — собственного сына и отца… Но я оставил за спиной инфернальный кортеж».
«Потрясенный, словно пьяница, который увидел двойника, я вбежал домой и отчаянно хлопнул дверью. Разбитый, с головной болью, с лихорадочной душой, истерзанный тайной и абсурдом».
«Напрасно разум нашептывал свои логичные аргументы, ураган играючи раскидывал и топил его
