Улыбавшийся художественный критик был, как и все люди, достоин скорее жалости, нежели порицания. Ирландец по крови, человек недюжинных способностей, он вступил в жизнь преисполненный высоких идеалов и веры в то, что никогда им не изменит. Он мечтал служить искусству, служить преданно и бескорыстно, но однажды, руководимый чувством личной мести, дал волю своему желчному темпераменту и с тех пор уже не знал, когда он снова вдруг у него сорвется с цепи, как пес, который возвращается потом домой весь вымаранный в грязи. Более того, постепенно он перестал казнить себя за такие срывы. Он растерял один за другим все свои идеалы. Теперь он жил одиноко, утратя чувства стыда и собственного достоинства и черпая утешение в виски, человек озлобленный, заслуживающий жалости и, когда навеселе, довольный жизнью.
Он уже успел обильно закусить до того, как пришел к Бианке на этот рождественский праздник, но к четырем часам винные пары, помогавшие ему воспринимать мир как вполне приятное место, почти улетучились, и его снова мучило желание выпить. А может быть, увидев эту девушку с мягким взглядом, он почувствовал, что она должна принадлежать ему, и испытывал естественное раздражение при мысли, что она принадлежит или будет принадлежать кому-то другому. Весьма вероятно также, что органическая мужская неприязнь к творениям женщин-художниц привела его в скверное расположение духа.
Два дня спустя в одной из ежедневных газеток появилась такая заметка без подписи: 'Мы узнали, что в галерее Бенкокс вскоре будет выставлена картина 'Тень', написанная Бианкой Стоун, являющейся, как то мало кому известно, женой писателя Хилери Даллисона. Картина эта весьма fin de siecle и с неприятным сюжетом: на ней изображена женщина, надо полагать, уличная, стоящая в свете газового фонаря, - произведение довольно анемичное. Если мистер Даллисон, который находит модель, служившую художнице, очень интересной, пожелает воплотить ее в одном из своих очаровательных стихотворений, результат, мы надеемся, будет полнокровнее'.
Зеленовато-белый клочок бумаги, содержащий эту заметку, был вручен Хилери женой во время завтрака. Щеки его медленно залились краской; Бианка не отрывала глаз от этих покрасневших щек. Быть может, мелочи и в самом деле, как говорят философы, имеют большое прошлое, являясь лишь последними звеньями длинной цепи фактов; во всяком случае, они часто приводят к тому, что нельзя не считать серьезным результатом.
Супружеские отношения между Хилери и его женой, до сих пор носившие характер хотя бы формального брака, с этого момента резко изменились. После десяти часов вечера их жизни протекали так далеко одна от другой, как если бы они жили в разных домах. И не было сделано ни малейших попыток объясниться, не последовало ни упреков, ни оправданий: один поворот ключа в двери - и все, и даже это было лишь символом, ибо произошло только однажды, чтобы избежать грубости прямого объяснения. Подобного намека вполне хватило для такого человека, как Хилери, чья деликатность, боязнь очутиться в смешном положении и способность замыкаться в себе совершенно исключали дальнейшие слова или поступки. Оба при этом, вероятно, сознавали, что объяснять, собственно, и нечего. Анонимный double entente {Двусмыслица; (здесь) двусмысленный намек (франц.).} не являлся, в сущности, веским доказательством, которое могло бы послужить причиной разрыва супружеских уз. Беда лежала значительно глубже: раненое женское самолюбие, сознание, что она более не любима, - все это давно взывало к отмщению.
Однажды утром, дня через три после этого случая, невольная виновница его явилась в кабинет к Хилери и, приняв свою всегдашнюю позу покорного терпения, выложила ему свои маленькие новости. Как и всегда, они и в самом деле были невелики, и, как всегда, от нее веяло беспомощностью - ребенок с ушибленным пальчиком. У нее нет больше работы, сказала она, она задержала недельную плату за комнату, она не знает, как теперь быть. Миссис Даллисон говорит, что она ей больше не нужна, - ну что она такого сделала, она просто не понимает! Картина окончена, это правда, но ведь миссис Даллисон обещала, что будет писать ее еще раз, для другой картины...
Хилери молчал.
...а этот старый джентльмен, мистер Стоун, заходил к ней. Он хочет, чтобы она приходила и писала под диктовку его книгу - два часа в день, с четырех до шести, по шиллингу за час. Как ей поступить: согласиться? Он сказал, что книгу свою он будет писать еще много лет.
Прежде чем ответить, Хилери целую минуту стоял молча, глядя в огонь камина. Маленькая натурщица украдкой вскинула глаза, и в этот момент он обернулся и посмотрел на нее. Девушка смутилась. И в самом деле, взгляд был критический и недоверчивый - так Хилери глядел бы на антикварную книгу, сомневаясь в ее подлинности.
- А вы не думаете, - проговорил он наконец, - что для Вас, быть может, самое лучшее вернуться в деревню?
Маленькая натурщица решительно замотала головой.
- Нет, ни за что!
- Почему же все-таки - нет? Жизнь, которую вы теперь ведете, для вас совсем не подходящая.
Девушка снова взглянула на него украдкой, потом сказала угрюмо:
- Я не могу туда вернуться.
- Почему? Ваши родные плохо к вам относятся?
Она покраснела.
- Нет, просто я не хочу туда ехать. - Поняв по выражению лица Хилери, что деликатность запрещает ему продолжать расспросы, она оживилась: - Старый джентльмен говорит, что работа у него даст мне независимость.
- Ну что ж, - ответил ей Хилери, пожав плечами. - Тогда вам, пожалуй, следует принять его предложение.
Она шла по дорожке от дома и то и дело оборачивалась, словно хотела еще раз выразить свою благодарность.
Когда Хилери немного погодя оторвался от рукописи и посмотрел в окно, девушка все еще не ушла: она стояла возле палисадника и смотрела сквозь кусты сирени на дом, и вдруг легонько подпрыгнула, словно ребенок, которого отпустили из школы. Хилери встал взволнованный. Этот ребяческий жест осветил, как луч фонаря, чужую, неизвестную для него жизнь. Он остро почувствовал, как одинока эта девочка - без денег, без друзей, одна в огромном городе.
Прошли январь, февраль и март, и осе это время маленькая натурщица ежедневно приходила писать под диктовку 'Книгу о всемирном братстве'.
В комнату мистера Стоуна - он настоял на том, чтобы самому ее оплачивать, - никто из слуг никогда не входил. Она была на нижнем этаже, и всякий, кто между четырьмя и шестью часами вечера проходил мимо ее двери, мог слышать, как старик медленно диктует, время от времени останавливаясь, чтобы произнести какое-нибудь слово по буквам. Эти два часа, как видно, посвящались переписке набело всего того, что он успевал сделать за предыдущие семь часов.
В пять часов за дверью неизменно слышался стук посуды и раздавался голосок маленькой натурщицы - ровный, негромкий, деловитый - как всегда, она делала какие-то незначительные замечания, - а затем и голос мистера Стоуна, который тоже делал замечания, явно не имевшие никакой связи с тем, что говорила его юная приятельница. Однажды, когда дверь случайно оказалась открытой, Хилери услышал следующий разговор:
Маленькая натурщица: Мистер Крид говорит, что прежде он был лакеем. У него ужасно некрасивый нос.
(Пауза.)
Мистер Стоун: В те дни люди были поглощены самосозерцанием. Их дела и занятия казались им столь важными...
Маленькая натурщица: Мистер Крид говорит, что все его сбережения ушли на докторов.
Mистер Стоун: ...но это было не так.
Маленькая натурщица: Мистер Крид говорит, что его с детства приучали ходить в церковь.
Мистер Стоун (неожиданно): С семисотого года нашей эры не существует церкви, в которую стоило бы ходить.
Маленькая натурщица: Да он и не ходит.
