- Но, мне кажется, Мартин как раз представляет какое-то общество, возразила Сесилия нерешительно. - Он проповедует что-то вроде медицинского социализма. Он глубоко верит в свои идеи.
Стивн скривил губы.
- Может верить во что ему угодно, - сказал он сдержанно (сдержанность была одним из его лучших качеств). - Я только не хочу, чтобы он своими идеями заражал мою дочь.
Сесилия неожиданно воскликнула:
- Боже мой, Стивн, но что же нам теперь делать? Может быть, мне сегодня же съездить к ней?
Как по ниве пробегает иной раз тень облаков, так пробежала тень по лицу Стивна, как будто до сих пор он еще не до конца сознавал полное значение случившегося. С минуту он молчал.
- Лучше подождем ее письма, - сказал он наконец. - Как-никак, он ее двоюродный брат, и миссис Грэнди {Миссис Грэнди - персонаж пьесы английского писателя Мортона (1798 год), олицетворение общественного мнения в вопросах приличия.} давно скончалась, во всяком случае, на Юстон-Род.
Так, щадя друг друга, тщательно избегая в присутствии слуг каких бы то ни было намеков на случившееся, они пообедали и легли спать.
Стивн проснулся в тот час между ночью и утром, когда жизненные силы человека особенно слабы и сомнения, как зловещие птицы, носятся и носятся вокруг него, задевая его по лицу длинными перьями.
Было совсем тихо. Чуть виднелась полоска жемчужно-черного рассвета за прозрачными шторами, которые шевелились слабо и равномерно, как губы спящего. Ветер, сотканный, как то воображал мистер Стоун, из человеческих душ, почти прекратился. Он еле-еле овевал дома и лачуги, где миллионы спящих не ощущали его дуновения. Так ослабел пульс жизни, что люди и 'тени' на краткий миг слились воедино в этом сне огромного города. Над тысячами различных кровель, над миллионами многообразных форм людей и предметов ветер подал неслышный знак - и все стихло, погрузилось в то небытие, когда жизнь становится смертью, смерть - новой жизнью, а наше 'я' бессильно.
Внутреннее 'я' Стивна, чувствуя, что магнетические потоки отлива убаюкивают его, уводят в шепчущую дрему, куда-то за песчаные барьеры индивидуального и классового, вскинуло свои ручки и стало звать на помощь. Лиловое море самозабвения под тусклым равнодушным небом казалось ему таким холодным и страшным! Оно не имело видимых границ, не подчинялось никаким законам, кроме тех, что висели где-то бесконечно далеко, написанные иероглифами бледнеющих звезд. Стивн не мог постичь этих законов, управляющих всплесками бледных вод у его ног. Куда унесут его эти воды? В какие глубины зеленого, неподвижного молчания? Неужели его собственной дочурке суждено уйти на дно этого моря, которое не знает ничего, кроме самозабвения, которое не считается ни с личностью, ни с классом, - этого моря, на поверхности которого все время движутся неясные полоски - единственное доказательство пресловутой разницы между людьми? Сохрани господь от этого!
Он приподнялся на локте и взглянул на ту, что подарила ему дочь. В спящем лице жены - самого близкого и дорогого ему человека - он изо всех сил старался не увидеть сходства с мистером Стоуном. Он опять опустил голову на подушку, несколько утешившись такой мыслью: 'У старика одна идея - его Всемирное Братство. Он целиком поглощен только этим. В лице Сесси нет ничего похожего. Как раз наоборот!'
И вдруг в сознании его вспыхнула отчетливая, трезвая мысль - почти прозрение. Старик так поглощен собой и своей злосчастной книгой, что не замечает ничего вокруг. Можно ли быть братом всем людям, если не замечаешь их существования? Но причуда Тайми - ведь это, в сущности, попытка стать сестрой всем людям! А для такой цели, полагал Стивн, требовалось полностью забыть самого себя. Боже мой, да это еще более серьезный случай, чем с мистером Стоуном! И при этой мысли Стивн не на шутку испугался.
Где-то возле открытого окна слабо чирикнула первая утренняя птаха. Неизвестно почему, Стивну вспомнилось утро, когда он после окончания первого школьного триместра проснулся от щебета птиц, вскочил и извлек из-под подушки рогатку и коробку с дробью - все это он привез из школы и, ложась спать, взял с собой в постель. Сейчас он снова видел эти свинцовые дробинки, отливающие синевой, почти ощущал, как они, такие круглые, гладкие и тяжелые, перекатываются у него на ладони. Ему казалось, что он слышит удивленный голос Хилари: 'Эй, Стиви! Уже проснулся?'
На свете не могло быть лучшего брата, чем старина Хилери. Единственным его недостатком всегда была его чрезмерная доброта. Доброта и погубила его, из-за нее не удалась его семейная жизнь. Он не смог утвердить себя перед этой женщиной, своей женой. Стивн повернулся на другой бок. 'Все эти проклятые истории, - думал он, - происходят от излишнего сочувствия. Именно это получилось с Тайми'. В комнате светало, и он долго еще лежал, прислушиваясь к легкому дыханию Сесилии, глубоко растревоженный своими мыслями.
С первой почтой письмо от Тайми не пришло, и когда вскоре после этого лакей доложил, что к завтраку пришел мистер Хилери, и Стивн и Сесилия обрадовались, как радуются озабоченные люди тому, что сулит им: возможность отвлечься.
Стивн поспешно сошел вниз. Хилери стоял в столовой - вид у него был мрачный, измученный. Но он первый, взглянув на брата, спросил:
- Что случилось, Стиви?
Стивн взял со стола 'Стандарт'; несмотря на все свое самообладание, он не мог удержать дрожи в руке.
- Смехотворная история, - сказал он. - Наш юный оздоровитель так вбил свои дурацкие идеи в голову Тайми, что она, видите ли, уехала на Юстон-Род проводить их в жизнь.
Стивн заметил, что сообщение это и озаботило и позабавило Хилери, и его быстрые, узкие глаза холодно сверкнули.
- Не тебе бы смеяться, Хилери, - сказал он. - Это все ваше сентиментальничание с Хьюзами и той девицей. Я предвидел, что это плохо кончится.
На эту вспышку несправедливого и неожиданного раздражения Хилери ответил только взглядом, и Стивн, с неприятным чувством своей незначительности, которое часто испытывал в присутствии брата, опустил глаза.
- Друг мой, - сказал Хилери, - если Тайми унаследовала что-нибудь от моего характера, искренне о том сожалею.
Стивн крепко сжал его руку. Тут вошла Сесилия, и все трое сели за стол.
Сесилия мгновенно заметила то, чего в своей озабоченности не заметил Стивн: Хилери пришел к ним что-то сообщить. Но ей не хотелось его расспрашивать, хотя она была уверена, что Хилери, зная об их заботах, из деликатности не станет навязывать им еще и свои. Не хотелось ей говорить и об их беде, раз он сам был чем-то расстроен. Поэтому они болтали о посторонних вещах - о недавнем концерте, о последней пьесе. К еде они почти не притронулись и пили чай. Стивн рассуждал об опере и, случайно подняв глаза, вдруг увидел, что в дверях стоит Мартин. Юный оздоровитель был бледен, растрепан и весь в пыли. Он подошел к Сесилии и сказал своим обычным хладнокровным и решительным тоном:
- Я привел ее обратно, тетя Сесси.
Сесилия почувствовала такое облегчение, такую светлую радость, такое желание сказать тысячу вещей сразу, что смогла только еле внятно прошептать:
- О Мартин!..
Стиют вскочил из-за стола.
- Где она?
- Пошла к себе в комнату.
- В таком случае ты, быть может, объяснишь, что значит эта безумная выходка? - сказал Стивн, сразу обретший свое самообладание.
- Пока мы в ней не нуждаемся.
- В самом деле?
- Да, абсолютно.
- В таком случае будь любезен понять, что в дальнейшем мы не нуждаемся в тебе и в тебе подобных.
Мартин по очереди оглядел всех сидящих за столом.
- Вы правы, - сказал он. - Прощайте.
