ужасная.
Ангел взял разиньку и долго ее заглатывал.
— О господи! — произнес он наконец.
— Вот именно. Но прошу вас, взгляните опять на правую эстраду. Сейчас там идет ревю. Что вы видите?
Ангел сложил колечками большие и указательные пальцы и, приложив их к глазам, немного подался вперед.
— Ай-ай-ай! — сказал он. — Я вижу несколько привлекательных особ женского пола, на которых очень мало надето, и они расхаживают перед двумя мужчинами, словно бы и взрослыми, но в таких воротничках и курточках, какие носят мальчики лет восьми. Если это критика жизни, то какой именно ее стороны?
— Неужели, сэр, — укоризненно отвечал гид, — вы по себе не чувствуете, как красноречиво это говорит нам о тайных страстях человечества? Разве это не поразительное раскрытие естественных устремлений мужской половины населения? Обратите внимание, как все здесь присутствующие, не исключая и вашей высокой особы, подались вперед, чтобы получше все разглядеть.
Ангел поспешно выпрямился.
— И правда, — сказал он, — я немного увлекся. Но это не та критика жизни, какая требуется в искусстве, а то и я и все остальные сидели бы прямо, плотно сжав губы, а не пускали бы слюну.
— И, однако, — отозвался гид, — это лучшее, что мы можем предложить. Все, что когда-то вызывало отрешенность, о которой вы упомянули, изгнано со сцены еще в дни Великой Заварухи, очень уж оно мешало коммерции.
— Жаль! — сказал Ангел, незаметно подвигаясь на краешек стула. — Назначение искусства — возвышать Душу.
— Совершенно очевидно, сэр, что вы утратили связь с современным миром. Назначение искусства, наконец-то полностью демократизированного, — сводить все к одному уровню, теоретически — самому высокому, практически — самому низкому. Не забывайте, сэр, что англичане всегда считали эстетические устремления немужественными, а изящество безнравственным; если к этому основному принципу добавить принцип потакания вкусам большинства, вы получите идеальные условия для постепенного, но неуклонного спада.
— Значит, вкуса больше не существует? — спросил Ангел.
— Он еще не полностью отмер, но задержался в общих кухнях и столовых в том виде, как его ввела туда Ассоциация Молодых Христиан во время Великой Заварухи. Пока есть аппетит, есть надежда; да и не так уж это плохо, что вкус сейчас сосредоточился в желудке: ибо разве не желудок — средоточие человеческой деятельности? Кто посмеет утверждать, что на столь всеобъемлющем фундаменте не будет снова возведено прекрасное здание эстетизма? Вполне возможно, что глаз, привыкший к виду изящных блюд и соблазнительной кулинарии, снова потребует архитектуры Рена, скульптуры Родена, живописи… гм, чьей же? Да что там, сэр, еще до Великой Заварухи, когда вы в последний раз были на Земле, мы уже приступили к тому, чтобы поставить искусство на более реальную базу, и начали превращать концертные залы Лондона в отели. Мало кто в то время предвидел огромную важность этого начинания для будущего или понимал, что эстетический вкус будет снижен до уровня желудка, чтобы затем можно было поднять его снова до уровня головы, руководствуясь истинно демократическими принципами.
— А что будет, — спросил Ангел, проявляя на сей раз сверхчеловеческую проницательность, — если вкус, напротив, пойдет дальше вниз и сорвется даже с нынешнего своего желудочного уровня? Если сгинуло все остальное, почему бы не сгинуть и красоте кухни?
— Эта мысль, — вздохнул гид, прижав руку к сердцу, — и меня самого часто повергает в уныние. Два брэнди с ликером, — бросил он вполголоса официанту. — Но стойкое сердце противится отчаянию. А кроме того, мы видим несомненные признаки эстетического возрождения в рекламе. Все крупные живописцы, поэты и писатели работают в этой области; движение это возникло из пропаганды, которой потребовала Великая Заваруха. Вы-то не можете помнить военную поэзию этого периода, патриотические фильмы, убийственные карикатуры и другие замечательные достижения. И сейчас у нас есть не менее крупные таланты, хотя им, возможно, и недостает фанатичной целеустремленности тех бурных дней. Нет того пищевого продукта, корсета или воротничка, на который не работал бы какой-нибудь художник! Зубные щетки, щипцы для орехов, детские ванночки — любое фабричное изделие теперь перелагают на музыку. Такие темы считаются если не возвышенными, то всечеловеческими. Нет, сэр, я не предаюсь отчаянию; горизонт кажется мне затянутым тучами лишь в тех случаях, когда я плохо пообедаю. Прислушайтесь — это включили «какофон»… Надо вам сказать, что вся музыка теперь отлично производится машинным способом: так для всех много легче.
Ангел поднял голову, и глаза его засияли, словно он слушал небесные напевы.
— Эта мелодия мне знакома, — сказал он.
— Не сомневаюсь, сэр, это «Мессия», только в ритме рэгтайма. Как видите, мы не теряем времени зря: даже удовольствия сейчас интенсивно культивируются по линиям наименьшего сопротивления. А всему виной та лихорадочная спешка, какую породила среди нас Великая Заваруха, когда никто не знал, будет ли жив завтра, и последующая необходимость содействовать росту промышленности. Но чтобы ответить на вопрос, действительно ли мы получаем удовольствие, нужно, пожалуй, сперва вдуматься в английский характер.
— Не желаю, — сказал Ангел.
— И правильно, сэр, это сущая головоломка, многие уже свихнули на ней мозги. Но не засиделись ли мы здесь? Исследованием высших сфер искусства мы можем заняться завтра.
Косой луч из сверкающих глаз Ангела упал на даму, сидевшую за соседним столиком.
— Да, лучше, пожалуй, уйдем, — вздохнул он.
V
— Итак, сегодня нам предстоит прогулка по цветникам подлинного искусства? — сказал Ангел Эфира.
— Сколько их еще не облетело в лето от рождества Христова тысяча девятьсот сорок седьмое, — отвечал гид, останавливая его перед какой-то статуей. — Ибо с тех пор, как вы побывали у нас в девятьсот десятом году, когда движение инфантилистов и конторционистов только начало захватывать Англию, конек, называемый искусством, развивался очень своеобразными путями.
— Кого изображает эта статуя? — спросил Ангел.
— Одного знаменитого специалиста по рекламе, недавно скончавшегося в преклонном возрасте. В этом талантливом многоплановом произведении он раскрыт во всех аспектах, известных искусству, религии, природе и населению. От колен и вниз он явно посвящен природе и изображен так, будто влезает в ванну. От пояса до колен он посвящен религии — отметьте полное исчезновение всего человеческого. От шеи до пояса он посвящен общественным делам — обратите внимание на твидовый пиджак, цепочку от часов и другие признаки трезвой практичности. Но венец человека — это как-никак голова, и голова посвящена искусству. Потому-то и невозможно понять, что это голова. Отметьте строгую пирамидальность общего контура, маленькие настороженные уши, всю ее водонепроницаемую блочную конструкцию. Волосы, как видите, охвачены пламенем. Здесь присутствует элемент красоты — неопалимая купина. Статуя в целом говорит об отвращении к естественным формам и единой точке зрения, что характерно для всей эстетики двадцатого века. Это подлинный шедевр инфантильного конторционизма. Творить столь же безответственно, как дети и конторционисты, — каким ценным оказалось это открытие линии наименьшего сопротивления в искусстве! Между прочим, заметили ли вы прелестную деталь на кисти левой руки?
— Она как будто искалечена, — сказал Ангел, подходя ближе.
— Вглядитесь повнимательнее, — сказал гид, — и вы увидите, что она держит роман великого русского мастера, притом вверх ногами. С тех самых пор, как этот наивный мастер, который столь успешно слил воедино детское и конторционистское начало, стал известен в нашей стране, его пытаются
