дотронулись до падающей на лоб пряди и, переминаясь с ноги на ногу, искоса поглядывали друг на друга. Маллоринг ждал. Пять минут пятого! Десять минут пятого! Тогда он сказал:
— Будьте добры, скажите остальным, что я уже здесь.
Гонт ответил:
— Ежели вы дожидаетесь, чтобы народ собрался, сэр Джералд, думается мне, это все, кого вы дождетесь!
Маллоринг вспыхнул от гнева; лицо его побагровело. Ах, вот оно что! Он проделал весь этот путь с самыми лучшими намерениями, а они вот как с ним обошлись! Он пришел сюда не для того, чтобы разговаривать с этим «законником», — тот ведь явно намерен почесать язык, да еще привел с собой этих двух, чтобы они потом засвидетельствовали, как помещика приперли к стенке! Маллоринг резко спросил:
— Значит, вот какую встречу вы мне приготовили?
Гонт невозмутимо ответил:
— Пожалуй, что да, сэр Джералд.
— Видно, вы не понимаете, с кем имеете дело.
— Почему же, сэр Джералд?
Ни разу больше на них не. взглянув, Маллоринг вернулся домой. В прихожей его ждал управляющий, и по лицу его было видно, что он предвидел неудачу. Маллоринг не дал сказать ему ни слова:
— Принимайте меры. Штрейкбрехеры приедут завтра около полудня. Теперь я это дело доведу до конца, Симмонс, даже если мне придется всех разогнать. Проверьте, будет ли наготове полиция, если батраки что-нибудь затеют. Дня через два я приеду снова.
И, не дожидаясь ответа, он прошел к себе в кабинет. Пока готовили автомобиль, он стоял у окна, чувствуя себя глубоко оскорбленным, и думал о том, что он собирался сделать, о своих добрых намерениях, думал о том, куда идет страна, в которой нельзя добиться даже того, чтобы батраки пришли и выслушали своего хозяина. Его томили обида, гнев и недоумение.
Глава XXVIII
В первые два дня этой «встряски» семья Фрилендов вкушала радость победы. Бунт удался. Один только глава семьи неодобрительно качал головой. Он, как и Недда, ничего не подозревал, и для него такое обращение с ни в чем не повинным урожаем казалось неестественным и даже бесчеловечным.
С тех пор, как он обо всем узнал, он почти не разговаривал; на его всегда ясном лбу залегли морщины. Рано утром на другой день после того, как Маллоринг вернулся в город, он отправился на соседний луг, где один из фермеров с помощью своей семьи и садовника Маллоринга сгребал сено; взяв вилы и не говоря никому ни слова, Тод принялся им помогать. Этот поступок показал его отношение к тому, что происходит, яснее, чем любая речь, и его дети наблюдали за ним в полной растерянности.
— Пусть, — сказал в конце концов Дирек. — Отец никогда не понимал и никогда не поймет, что без борьбы ничего не добьешься. Деревья, пчелы и птицы ему куда дороже людей.
— Но это не объясняет, почему он перешел на сторону врага, — ведь дело касается просто травы!
Кэрстин ответила:
— Он не перешел на сторону врага, Шейла. Ты не понимаешь отца, для него пренебрежение к земле — это святотатство. Она нас кормит, говорит он, мы на ней живем; мы не имеем права забывать, что если бы не земля, мы бы все умерли.
— Как хорошо сказано и как справедливо! — воскликнула Недда.
Шейла зло возразила:
— Может, это и верно для Франции, где растет хлеб и делают вино. А тут людей не земля кормит; они почтя не едят того, что сами выращивают. Мы все едим привозную пищу и, значит, ничего такого чувствовать не можем. К тому же это просто сентиментальность, когда рядом такой произвол и с ним надо бороться!
— Твой отец вовсе не сентиментален, Шейла. То, что он чувствует, слишком для этого глубоко и неосознанно. Просто ему больно смотреть на гибель сена, и он не может сидеть сложа руки.
— Мама права, — вмешался в спор Дирек. — И это не имеет значения. Надо только, чтобы батраки не последовали его примеру. У них ведь к нему какое-то особое отношение…
Кэрстин покачала головой.
— Не бойся. Он им всегда казался чудаком!
— Ладно, я все же пойду их немножко подбодрю. Идем, Шейла?
И они куда-то отправились.
Недду они не позвали — с тех пор, как батраки подали свое требование, ее постоянно оставляли одну. Она грустно спросила:
— Что же будет дальше, тетя Кэрстин?
Та стояла на крыльце и глядела куда-то прямо перед собой — побег цветущего клематиса упал на ее тонкие черные волосы и опускался на синее полотняное платье. Она ответила, не оборачиваясь:
— Ты видела, как в дни юбилея жгли костры на каждом: холме, костер за костром, до самого края земли. Вот теперь загорелся первый костер.
Недда почувствовала, как у нее сжалось сердце. Что такое эта женщина в синем? Жрица? Пророчица? И на миг девушке открылось то, что видели эти черные горящие глаза: что-то необузданное, возвышенное, неумолимое, полное огня. Но сразу же душа ее возмутилась, словно ее внушением заставляли видеть что-то призрачное, словно ее вынуждали смотреть не на то, что Действительно существует, а на то, чего жаждала эта женщина.
Она негромко сказала:
— Я не верю, тетя Кэрстин. Нет, я не верю. По-моему, костер должен погаснуть.
Кэрстин обернулась к ней.
— Ты похожа на своего отца, — сказала она. — Вечно во всем сомневаешься.
Недда покачала головой,
— Я не могу заставить себя видеть то, чего нет. Я этого не умею, тетя Кэрстин.
Кэрстин ничего не ответила, у нее только дрогнули брови, и она вошла в дом. А Недда осталась одна на дорожке, чувствуя себя очень несчастной и стараясь понять, что у нее на душе. Почему она не видит? Потому ли, что боится видеть, или потому, что слишком близорука? А может быть, она права, и видеть нечего: нет ни костров, которые вспыхивают один за другим на вершинах холмов, нет ни взлета, ни разрывов туч в небесах над землей? Она подумала: «Лондон и все большие города с их дымом и всем, что они производят… со всем тем, что мы хотим от них получить и всегда будем хотеть получать, разве они не существуют? На каждого раба-батрака, говорит отец, приходится не меньше пяти таких же рабов — городских рабочих. А все эти „шишки“ с их богатыми домами, разговорами и желанием, чтобы все оставалось как есть, ведь они тоже существуют! Я не верю и не могу поверить, что многое можно переменить. Ах, у меня никогда не будет видений, я не способна на несбыточные мечты!» И Недда грустно вздохнула.
В это время Дирек и Шейла объезжали на велосипедах домики батраков, чтобы поднять их дух. Последнее время они повсюду появлялись вдвоем, считая, что так они меньше рискуют стычкой с фермерами. Матери была поручена вся переписка, на них же возложены устные уговоры, личное воздействие. Когда они после полудня возвращались домой, им встретились два шарабана с первыми штрейкбрехерами. Оба экипажа остановились у ворот фермы Мэрроу, и управляющий ссадил там четверых людей вместе с их походным имуществом. Возле открытых ворот стоял фермер, косо поглядывая на своих новых помощников. Они выглядели довольно жалко, эти бедняги, которых набрали по десять фунтов за дюжину, — судя по их лицам, которые выражали полнейшее безразличие, и по глупой ухмылке, они в жизни не видели вил и не нюхали клевера.
Молодые Фриленды медленно проехали мимо; лицо юноши было презрительно непроницаемым, лицо
