Выйдя опять на дорогу, он сообразил, что находится в одной или двух милях от Бекета, и, вдруг почувствовав, что очень голоден, решил пойти туда позавтракать.
Глава XXXI
Феликс побрился одной из бритв Стенли, принял ванну, позавтракал и уже собирался сесть в автомобиль, чтобы вернуться в Джойфилдс, когда ему передали просьбу матери подняться перед отъездом к ней.
Феликс заметил, что она встревожена, хотя и пытается это скрыть.
Она поцеловала сына и усадила на кушетку.
— Милый, сядь и расскажи мне всю эту ужасную историю. — Взяв со столика пульверизатор, она обдала его маленьким облаком духов. — Новые духи, прелестный запах, правда?
Феликс, ненавидевший духи, скрыл свое отвращение, сел рядом с матерью и рассказал ей все. И, рассказывая, чувствовал, как страдает ее утонченная, щепетильная натура от всех этих грубых подробностей: драки с полицейскими, драки с простонародьем, тюрьмы, куда отправили девушку из хорошей семьи; видел, как трогательно она старается сделать вид, будто ничего особенного не произошло. Он кончил рассказ, но Фрэнсис Фриленд продолжала сидеть неподвижно, так плотно сжав губы, что он ей сказал:
— Волноваться бесполезно, мама.
Фрэнсис Фриленд встала и что-то с силой дернула — показалась дверца шкафа. Она ее отворила и вынула оттуда саквояж.
— Я еду с тобой, сейчас же, — сказала она.
— По-моему, в этом нет никакой необходимости, ты измучаешься.
— Чепуха, дорогой! Я должна поехать.
Зная, что уговоры только еще больше укрепят ее решение, Феликс ее предупредил:
— Я еду на автомобиле.
— Ну и что ж! Я буду готова через десять минут. Ах, вот, совсем забыла, смотри! Прекрасное средство против морщин под глазами! — Она протянула ему открытую круглую коробочку. — Окуни туда палец и осторожно вотри.
Феликс был тронут ее заботой о том, чтобы и у него была хорошая мина при плохой игре; поэтому он втер немножко мази в кожу под глазами.
— Вот так. Подожди меня немного, я сейчас. Мне только надо собрать вещи. Они отлично поместятся в этот маленький саквояж.
Через четверть часа они выехали. Во время всего путешествия Фрэнсис Фриленд ни разу не дрогнула. Она бросилась в бой и не собиралась давать волю своим нервам.
— Мама, ты собираешься у них остаться? — отважился спросить Феликс. По-моему, у них нет свободной комнаты.
— Ах, какие пустяки, милый! Я прекрасно сплю, сидя в кресле. Мне это даже полезнее, чем лежать.
Феликс возвел глаза к небу и ничего не ответил.
Когда они приехали в Джойфилдс, им сообщили, что врач уже был, остался доволен больным и прописал ему полный покой. Тод собирался в Треншем, где Шейле и двоим батракам предстояло сегодня предстать перед судьей. Феликс и Кэрстин наспех посовещались. Раз приехала мама — отличная сиделка, — им лучше отправиться с Тодом. Поэтому все трое немедленно отбыли в Треншем на автомобиле.
Оставшись одна, Фрэнсис Фриленд взяла свой саквояж — на этот раз старенький, без патентованного замка, чтобы его можно было легко открыть, бесшумно поднялась наверх, постучалась в дверь комнаты Дирека и вошла. Ее приветствовал слабый, но веселый голос:
— Здравствуйте, бабушка!
Фрэнсис Фриленд подошла к кровати, улыбнулась с невыразимой нежностью, приложила палец к губам и сказала тишайшим голосом:
— Тебе, милый, нельзя разговаривать!
Она уселась у окна, поставив рядом с собой саквояж, — по ее носу катилась маленькая слеза, и она не желала, чтобы это увидели. Поэтому она открыла саквояж, достала оттуда пузыречек и жестом подозвала Недду.
— Милочка, ты должна непременно принять эту пилюльку, — прошептала она. — Это старинное средство, его давала мне мама, когда я была в твоем возрасте. Теперь тебе надо часок подышать свежим воздухом, а потом вернешься назад.
— Обязательно надо идти, бабушка?
— Да, ты должна беречь силы. Поцелуй меня.
Недда поцеловала щеку, которая показалась ей гладкой, как шелк, и удивительно мягкой, получила нежный поцелуй тоже в щеку и, поглядев на больного, вышла.
Фрэнсис Фриленд, не теряя времени попусту, стала обдумывать, что предпринять для того, чтобы победить болезнь милого Дирека. Она бессознательно сжимала и разжимала пальцы, приходя то к одному, то к другому решению; она перебирала в уме всевозможную еду, способы умывания, средства соблюдения покоя, и в глазах ее вспыхнул почти фанатический блеск. Она, как умелый полководец, оценивала свои силы и расставляла их в боевой порядок. Время от времени она заглядывала в саквояж, проверяя, есть ли у нее все, что ей нужно, отбрасывая все новоиспеченные изобретения, которые всегда могут подвести. Ибо она никогда не брала с собой в бой те патентованные новшества, которые доставляли ей такую радость в мирное время. Когда, например, она сама заболела воспалением легких и два месяца обходилась без врача, она, как известно, просто лежала на спине, не принимала никаких лекарств и лечилась только мужеством, природной выносливостью, мясным бульоном и прочими столь же простыми средствами.
Составив в уме необходимый план, она бесшумно поднялась и скинула нижнюю юбку, которая, как ей казалось, немножко шуршала; сложив ее и спрятав там, где ее никто не увидит, она сняла ботинки и надела бархатные домашние туфли. Она подошла в них к кровати, проверяя, слышны ли ее шаги, но ничего не услышала. Потом, встав там, откуда она должна была непременно заметить, если больной откроет глаза, она обследовала комнату. Подушка не очень удобная. Надо поставить тумбочки по обе стороны кровати, а не с одной! Нет пульверизатора, и еще кое-чего не хватает. Всем этим надо заняться.
Она была поглощена своим осмотром и не заметила, что милый Дирек смотрит на нее сквозь ресницы — такие черные и красивые! Он вдруг сказал ей тем же слабым, но веселым голосом:
— Все в порядке, бабушка, завтра я встану.
Фрэнсис Фриленд, считавшая, что люди всегда должны верить, будто они здоровее, чем на самом деле, ответила;
— Конечно, встанешь, милый; и сам не заметишь, как начнешь ходить. Как чудесно будет, если завтра тебе позволят посидеть в кресле. Но тебе нельзя разговаривать.
Дирек вздохнул, закрыл глаза и потерял сознание.
Вот в такие минуты Фрэнсис Фриленд была в своей стихии. Лицо ее немножко порозовело и стало очень решительным. Зная, что, кроме нее, в доме нет ни души, она подбежала к своему саквояжу, вынула нашатырный спирт, приложила к его носу и капнула немножко ему на губы. Она проделала с ним ряд манипуляций и, пока он не очнулся, не позволила себе даже подумать: «Нечего устраивать суматоху, надо делать вид, будто все обстоит как нельзя лучше».
Когда она убедилась в том, что ему стало лучше, — а он ее в этом заверил, — она села в кресло и начала обмахивать его веером, дрожа, как осиновый лист. Фрэнсис Фриленд, конечно, подавила бы свою дрожь, если бы она в какой-то мере мешала ей обмахивать его веером. Но так как, наоборот, дрожь, казалось, этому только помогала, она не стала себя насиловать: как ни молод казался ее дух, телу все же было семьдесят три года.
И, обмахивая Дирека, она вспоминала его маленьким черноволосым, смуглым мальчиком с горящими серыми глазенками и непропорционально длинными, худыми руками и ногами, который двигался неуклюже,
