Каждый подходит к делу по-своему. Одни терпят бедствие сразу, другие пыжатся и хотят доказать всему миру, кто они такие есть, третьи вообще ничего никому не доказывают, так как заранее уверены, что ничего не получится. Итак, есть три варианта человеческого поведения. Они основные. Есть нюансы, отклонения, есть, в конце концов, случай. Вот об этом случае и хотелось рассказать в первую очередь. Только, ради бога, не подумайте, что это юмор.
Иванов ехал в электричке на собственный участок, чтобы отвезти саженцы. Была середина марта, когда сразу не поймешь — ещё холодно или уже теплеет, протираешь запылившиеся за зиму солнечные очки «Полароиды», оказавшиеся вовсе не «Полароидами». Ехал он, ехал. И приехал. На него через проход налево стала засматриваться очень даже ничего девица. Вульгарная, конечно. Чему Иванов удивился несказанно. Любые мало-мальски приличные женщины не заглядывались на него с самого рождения. Вульгарные тем более.
И что она во мне нашла, думал Иванов и то поправлял прическу, то впивался глазами в расписание, которое знал от одной конечной до другой.
Иванов сладко, как в детстве, представил себя Бельмондо и удивился ещё раз. Девушка покинула насиженное место и направилась к его лавке. Вот еще, подумал Иванов, сладко замирая и ощущая пустоту в желудке. Кому дрова, кому топор, а Иванову всегда приходилось собирать щепки. Потому никто не удивился, когда он объявил о своем браке с Виолеттой. Насколько красиво было её имя, настолько невзрачна наружность. Зато Иванов знал твердо — эта не откажет. Но Виолетта сразу взяла правильный тон. Сама-то она давно поставила на себе крест, но когда в учреждении появился такой же, как она, горемыка, Виолетта поняла — мой. И стала вести себя, как вела раньше, то есть совсем так же. Никак. Сейчас уже неважно, когда и как произошло признание, но Виолетта сразу поставила Иванова на место: пусть он не рассчитывает, раз берет некрасивую, некрасивая будет его обстирывать, кормить и молчать в тряпочку. Иванов сказал, что она совсем даже не некрасивая. На том и поладили. Втайне Виолетта, конечно, не считала себя такой уж, ну, совсем никакой. Просто недооцененной.
И вот теперь он сидел и пожирал глазами ноги дамы напротив. Иногда их коленки соприкасались. Иванов специально выдвинул саженцы так, чтобы они всем мешали, и тогда ему приходилось сдвигаться и как бы невзначай касаться её коленей. Его буквально трясло.
— Мне в Фуфелово. А вам? — сама спросила она. — Это я к тому, что ваши кустики мешают. Могут чулки порвать.
— Ах, извините, пропущу. Мне тоже в Фуфелово выходить, — неожиданно соврал Иванов, хотя почему неожиданно, он готовился к этому вранью всю жизнь. И когда играл в сарае в Бельмондо, и когда, томимый неясными образами, жевал травинку на сеновале, дожидаясь, когда пойдут дачницы за земляникой…
Они вышли вместе, и Иванов с ужасом подумал, что следующая электричка через перерыв.
— Следующая электричка нескоро, — никому сказала девица, и Иванов подумал, что ослышался. — Я говорю, что следующая через перерыв, — повторила она, глядя ему в лицо.
Если вдуматься, то в этом не было никакой мистики. Все в дачных поселках соседи, и все делятся друг с другом последними изменениями в расписании движения электропоездов. Все. Но Иванова пробила мистическая дрожь. Началось, подумал он, хотя началось это уже давно. Еще в детстве.
— Ну и что? — сам себе удивляясь и выдержав её взгляд, ответил Иванов. — Мне это как-то…
— До фени?
— Можно я вас провожу?
Это в девять утра? Идиот, подумал Иванов.
— А что? — отвечая самому себе на вопрос, выпалил Иванов. — Время-то сейчас какое…
Они дошли до забора. А за забором, куда пригласили на чашку кофе, для него начался тот самый счастливый и безумный кошмар, которым Иванов не раз и не два — тысячу, десять тысяч раз бредил в грезах. Правда, показывая участок, вынудили посадить здесь же его личные саженцы. Но при чем тут саженцы, когда такое приключение началось.
В доме она взяла инициативу на себя. Да и как не взять, если весь пыл кавалера куда-то улетучился. Выходит, работая с собственными саженцами на благо чужого сада, он как бы в землю зарыл свою решимость.
— А можно я помоюсь? — спросила она у Иванова.
Почему помоюсь? Почему спросила? Иванов кивнул и густо покраснел.
— Скучать не будете? Музыку поставьте, видик. Пультом пользоваться умеете?
Дальше — больше. Иванов смотрел и ничего не видел и не понимал происходящего на экране. Постепенно врубился. Это было жесткое порно. Но порно между мужчинами. Само загадочное слово, каким называется это дело, Иванов сейчас произнести боялся, хотя вовсю щеголял им в курилке учреждения. А как не щеголять? Все пользовались. Забытовили. Иногда им награждали даже женщину-менеджера по связям с прессой.
Врубившись, смотрел уже внимательно за техникой. Столько слышал, а вот увидел впервые. В нем вдруг проснулся стыдненький интерес ко всему скабрезному, нехорошему. Иванов даже подвинулся ближе к экрану.
Он не слышал, как вошла девица. Только почувствовал носом запах дорогого не то шампуня, не то крема. Подлокотник по-кошачьи скрипнул. Девица села на его кресло, и, скосив глаза, Иванов увидел голую красивую коленку. Теперь его внимание раздваивалось. Глаза смотрели на экран, все остальное трепетало от близости упругого тела молодой женщины.
Она погладила его по редким, мягким волосам и почему-то подула в затылок. Черт, плохо, что редкие, зато без лысины, подумал Иванов и осмелился положить руку на голую коленку. Нога ответила ему сначала легким движением, потом разогнулась и сбросила тапочку. Иванов увидел ярко накрашенные ногти и удовлетворился. Он именно такими и представлял её ногти на ногах — ярко-красные. Она подняла воротник рубашки и стащила с него галстук. Было глупо сидеть, уставившись в телевизор, и делать вид, что ничего не замечаешь, но Иванов ничего не мог с собой поделать. Видимо, к этому моменту клубящиеся в нем подозрения начали выстраиваться в ровные ленты, ленты свиваться в спирали, спирали затягиваться в узел. А что может быть проще узла? Его либо надо рубить, либо не надо завязывать. Вот тебе, Коля Иванов, и Гордей…
И он обернулся.
И встретился с ней глазами.
Она загадочно улыбалась. Именно глазами. Так редко кто может — улыбаться одними глазами. Она могла.
— Можно?..
— Тес… Все можно. — Сказано было шепотом, и Иванов прямо сидя начал стаскивать с себя штаны.
Она встала и, опершись о дверной косяк, наблюдала за его лихорадочным раздеванием.
Иванов запутался в штанине и чуть было не грохнулся на палас. Наконец остался в трусах, мысленно благодаря судьбу, что именно сегодня надел свежее белье. Есть, значит. Бог. Он все видит. Он все знает, что и как.
— А вы? — заметил он наконец, что девица как стояла опершись о косяк, так и стоит, загадочно улыбаясь.
Под полупрозрачной тканью смутно угадывались интимные части её тела.
— Сюрприз… — сказала она и поманила его в спальню.
Какие ещё там сюрпризы? Быстрее. Быстрее под одеяло. И… И… И… Буря чувств привела его в полуисступление. Игра стоила свеч. Да пропади они все пропадом со своей моралью. Он готов был поиметь хоть бегемота, хоть курицу.
А перед ним стояла женщина в просвечивающем пеньюаре.
Вот она медленно, плавными движениями сбросила пеньюар с плеча. Потом ещё движение. И вот уже стал виден бюстгальтер… Фу, слово какое придумали. Все равно что аллигатор… Ниже был пояс с чулками. Чулки прочь. Сам пояс тоже. Под поясом ажурные трусики. Но сначала аллигатор. Груди совсем нет. И черт с ней. Трусы долой… Что-то там розовеет в райских кущах? Член? Ну и хрен с ним.
