вид у него цветущий. Ничего не скажешь. Старая закваска. Иной раз даже молодежь места не уступит в транспорте. Поднялся на этаж. Сухо спросил, кто крайний, и пристроился на диван.
Бубнов только достал воскресное приложение и изготовился читать о страстях, как его вызвали в кабинет. Тут все было стерильно. Везде царил порядок почти военный, и поэтому докторов он уважал.
Единственным диссонансом, который отмечал про себя бывший подполковник, был сам специалист — ну очень молодая и красивая дама, резко пахнущая духами дорогой французской фирмы. Но и запах, и красоту Бубнов ей прощал, так как этот запах должен был перешибить больничный, а красота — понятие преходящее. Насмотревшись в армии военных врачих, Бубнов был твердо убежден, что при такой профессии красота не главное.
Сегодня делали слепок. И врач, и техник наперебой отвлекали пациента от неприятной процедуры. Надо было набрать чуть не полный рот замазки и сидеть несколько минут со стиснутыми зубами, чтобы сформировался слепок.
Сидел и слушал. Естественно, молча. А говорить хотелось.
— Семен Семеныч, у вас дети есть? Вы только глазами или головой: да — да, нет — нет. А то мы тут поспорили. Я говорю, что детей сейчас иметь не резон, а Света — это, мол, радость. Но ведь радостью сыт не будешь? Вы посмотрите, что кругом делается. Никому верить нельзя.
— Не слушайте её, Семен Семеныч. Это она от зависти.
— Чему тут завидовать. Сначала надо самой пожить, а уж потом…
— Что потом? Потом бывает суп с котом. Потом остановиться трудно. Привыкнешь всухомятку или с бойфрендом по ресторанам.
— Ой-ой-ой, можно подумать, ты что-то выиграла, родив на четвертом курсе.
— Я всего лишь техник. А ты врач. Много больше меня имеешь?
— Разве в деньгах дело? Зато я не сижу полторы смены. Мне это не нужно, а ты двух мужиков содержишь. Ну вот чем женщина любит?
— Фуфой…
— Только рот не открывать, Семен Семеныч. Так чем?
— Фуфой…
— Душой?.. А что это такое? Это то место, куда потом мужик побольней норовит ударить?
— Фуфой, фуфой…
— Не надо уже нервничать. Фуфой так фуфой. А я думаю, Светочка, железами внутренней секреции. Их у нас вдвое против мужиков.
— Фуфой, фуфой…
Но на него не обращали внимания.
Семен Семенович побагровел, моргал глазами, тряс головой, словно эпилептик, попытался ухватиться за халат, но последнее движение восприняли как заигрывание.
Семен Семенович разлепил набитый замазкой рот и засунул в полость по меньшей мере четыре пальца.
Больше не поместилось. Засунув, начал отчаянно ими там ковырять.
— Кусок, говорю, кусок отвалился и в горле застрял, — сипя, объяснил подполковник и, видя, что его не понимают, продемонстрировал. — Фуфой, фуфой…
— Господи Исусе, Светка, ты закрепитель забыла вмесить, — догадалась врач. — Но ничего, Семен Семеныч, мы сейчас закрепитель вмесим…
Но Семен Семенович решительно отказался, подбежал к окну и попытался выглянуть на улицу. Мешал подъездный козырек. Отсюда не увидишь, что делает шпиц. Почему замолчал? Подполковник, быть может, и стерпел дубль-процедуру, но собаки уже минут пять как не было слышно. Наскоро попрощавшись и разом простив забытый закрепитель и трепотню вместо оказания первой помощи, заторопился на улицу.
Так и есть. Шпица на месте не было. Бубнов проклял и свой зуб, и тот день, вернее, поздний вечер, когда черт дернул его подставить ногу мнимому преступнику, и мужика, справедливо сделавшего его щербатым: ни хрена, мог бы и так походить еще, — случилось то, что случилось… Единственно верным решением было бежать на местную студию кабельного телевидения и давать объявление о пропаже собаки. Причем обещать нашедшим немыслимое обогащение.
«Сволочи бездомные, квартиры пораспродали. Мало того, что подъезды провоняли и паразитов разнесли по городу, так теперь моду взяли — домашних животных воровать и тут же хозяевам впаривать, — в бешенстве думал Бубнов, спеша на телецентр, — убил бы, ей-богу, убил».
Глава 4
Николай Иванов лежал в роскошной, совсем не дачной кровати и ждал, когда Вадик, так звали его новую женщину, сварит, как полагается женщине, кофе. Все внутри Иванова ликовало. Он по-новому смотрел на вещи. Они стали перед глазами чуть рельефнее, чуть красочнее. Каждой клеткой ещё неостывшего тела Иванов впитывал в себя прохладный вечерний воздух, льющийся через открытую фрамугу.
Где-то за дачным поселком просвистела электричка. Как хорошо-то, подумал он, и почему это считается стыдным? В голову сами собой стали приходить примеры из античности. Там совсем не зазорным считалось иметь в своей свите нескольких мальчиков.
— Правда, Вадик уже не мальчик. А папы римские? Не помню номер…
Иванов забыл про саженцы, про работу. И только легким укором перед глазами иногда всплывало лицо Виолетки. Даже не потому, что изменил, а какая она несчастная. Ей не дано. Постой, да ведь у них тоже есть однополая любовь. Впрочем, Иванов никак не мог себе представить, как это можно получить удовольствие, не войдя или не приняв в себя другого человека. Да, да, сегодня не только он входил. Вот ведь какая штука. Понравилось…
А потом вдруг все неожиданно кончилось.
В спальню влетел Вадик с перекошенным от ужаса лицом и неестественно лиловыми ушами, будто его поймал сторож на бахче и неделю держал подвешенным за мочки.
Николай ещё ничего не понял, кроме того, что случилось непоправимое несчастье. Так оно и было. Хозяин дачи, который существовал в природе, но здесь, сейчас, сегодня никак не мог нарисоваться, нарисовался. Об этом сообщил обескровленным, белыми губами Вадим. Но Иванов уже сам слышал хруст подмерзшего за вечер снега, и хруст неумолимо приближался к порогу.
Никогда Иванов не проявлял столько звериной изворотливости, гибкости и молниеносной быстроты, как в эти мгновения.
— Одежду бросишь в окно… — и он уже спрыгивал из кухни в серый осевший весенний сугроб, чудом уцелевший с северной стороны дачи.
Да. Славный поселок.
Если сюда он крался словно тать в ночи, то дорогу до станции одолел в один притоп. По продрогшему перрону гулял влажный ночной воздух весны. Пахло надвигающимся летом, и за лесом истерично взвизгнула электричка.
В тамбуре подобрал приличный окурок, брезговать не приходилось, а в кармане ватных штанов обнаружились замусоленные спички. Весь сегодняшний день пронесся в его мозгу и вылетел дымом первой затяжки. Это был сказочный сон и ничем, кроме растаявшего дыма, окончиться не мог. Так ему и надо.
Николай вышел на своей станции в трех остановках от Москвы и огляделся. Кругом было по-весеннему голо и безрадостно. Белел его дом-корабль. Напротив за зеленым забором мертвым светом горели окна четырех операционных ветеранского госпиталя. И все ничего. Он пошел бы домой. В тепло воняющего подъезда. В запутанность пододеяльника и привычное спросонья ворчание Виолетты. Пошел бы. Но его внимание привлек шум за забором госпиталя. Тут же зияла дыра, и Николай не удержался, заглянул. На грязном снегу огромной бесформенной грудой лежал пес. Чуть в сторонке полукругом сидели на своих хвостах полдюжины разномастных шавок. Сидели и ждали. Перед псом валялась огромная коровья костяра. Гиганта не хватало на то, чтобы разгрызть, но вполне, чтобы защитить добытое. Так они и сидели. Одни
