В ту неделю отпуска он и сделал основное, что видел сейчас перед собой. Несколько раз урывками пытался продвинуть строительство, но времени оказывалось в обрез. Стал слишком притомляться на работе. В сборной сложилось довольно трудное положение: «кормильцы» явно не тянули, а молодежь еще не созрела. В те дни дважды на работе прихватывало сердце.
Так и затянулась стройка. И камина нет, и грязи полно – смотреть противно, да и по дому невольно мусор разносится. Галина ворчала, предлагала нанять мастеров и завершить работу, но Рябов упрямился, повторяя, что непременно достроит камин собственными руками. В такие минуты он явственно и с наслаждением представлял себе, как пришедшим гостям, собравшимся у камина, будет говорить, что не только спроектировал его сам – это было не совсем точно, ибо, кладя ряд за рядом кирпичи, плохо представлял себе, как будет ложиться следующий, – но и построил. И гости будут ахать и восхищаться. Но времени урвать все не удавалось, и стройка замерла надолго.
Странно, но сегодня, вопреки давно усвоенному правилу: когда на душе кошки скребут, лучшее лекарство – работа, ему совсем не хотелось браться за раствор и кирпичи.
«Хватит того, что повозился с машиной, – подумал он.– К тому же все переделать сразу негоже. Чем займешься в дни другие?»
Чем займется завтра, он слишком хорошо и навязчиво себе представлял. И кабинет председателя комитета, и длинный стол заседаний коллегии, и речи, и лица многих из тех, кто их будет произносить…
«Хоккей подобен книге – никто не платит истинной цены за книгу, лишь за стоимость ее издания. Немногие, вроде меня, знают истинную цену самой игре. Да полно, уж игра ли это? Конечно, я против того, чтобы к спорту подходили как к науке. Спорт не высшая математика. Но все-таки хоккей не просто игра. Канадские профессионалы говорят: „Забудьте своих врагов, если у вас нет другого способа переиграть их“. Разве в жизни не так?»
Сам Рябов предпочитал помнить о своих противниках, пока не побеждал их. Если забывал о ком, так только потому, что противников было больше, чем могла вместить память.
«Даже самому мудрому человеку приятнее люди, которые ему приносят деньги, чем те, которые уносят».
Рябов вдруг отчетливо представил себе человека – такого большого, такого ленивого, чем-то похожего на Баринова, который отбирает у него зарплату. Но не почувствовал к нему вражды.
«И впрямь, любая истина становится смешной и ложной, если узнаешь о ней не вовремя. И тогда многое зависит от настроения в минуты, когда особенно тошно. Вдруг начинают волновать странные идеи. Скажем, почему есть звание „Лучший спортсмен года“, но никому не придет в голову ввести и другое, логично вытекающее из первого – „Лучший тренер года“.
Позапрошлый сезон был для меня особенно удачным. Даже блестящим. Все, что намечал, свершилось. Предложи повторить счастливый год жизни по моему собственному усмотрению, наверно, не придумал бы иного, чем позапрошлый. Собрали все «золото» – олимпийское, чемпионов мира и Европы, а клубом еще – и высшие награды страны выиграли. Поставить бы в такую минуту точку и замереть. Забронзоветь на столетия. К сожалению, самоотливание в бронзе – едва ли не самая неблагодарная работа. Мог бы я подумать, встречая прошлый Новый год, вот здесь же, у недостроенного камина, что наступит этот черный день? И наступит так скоро. Когда уже не хочется смотреть на белый свет… Может, слишком поддался чувству растерянности?!»
Когда Сергей вошел в гостиную, он увидел лишь, что отец резко встал из кресла, стоявшего напротив недостроенного камина. Оно жалобно пискнуло. Отец шагнул ему навстречу. В глазах полыхал обычный огонек решительности, стремления что-то делать, делать как следует и немедленно.
26
Во время разминки с трибун летели на лед резиновые цыплята – ярко-желтые, пухлые, невесомые. Рябов поднял одну игрушку. Увидел, как Глотов сильнейшим щелчком, словно шайбу, выбил другого цыпленка назад, за борт.
Судьи, пока свободные от работы, тоже разминались на льду, подбирали цыплят и, как обломки клюшек, сваливали в кабины для штрафников. Сидевшие в глубоком запасе -и те, кто разделся, и те, кто не раздевался, замерли в загоне, напряженно посматривая на неистовавшие трибуны.
«Если играющими овладела хотя бы десятая часть той паники, которая читается в глазах новичков, сидящих на скамейке, игры не сделаешь!»
Рябов продержал цыпленка, упавшего к его ногам, до конца разминки, словно ребенок куклу, прижимая к груди. Когда команда перед самым стартовым свистком подкатила к нему в полном составе, не за указаниями, а скорее для порядка, как бы отсюда, от шатра командира, начиная бой, Рябов поднял цыпленка над головой.
– Все видите этого желторотого? – хрипло крикнул он.– Так покажем шведам, чьи это портреты!
Команда дружно грохнула хохотом, потонувшим в общем гвалте.
Шведский комментатор бросился к их загону, пытаясь хоть у кого-нибудь выяснить, что сказал тренер русских, взметнувший над головой желтого цыпленка. Операторы успели показать этот жест по телевидению, фоторепортеры– снять… Назавтра Рябов увидел себя на десятках снимков со вскинутой, подобно знамени, желтой игрушкой над головой.
Но что будет завтра, Рябова в тот миг не волновало. Ему нужен был только этот, именно этот миг. И хохот парней перед тяжелой игрой его вполне устроил.
Рябов небрежно сунул цыпленка массажисту:
– Сохрани! После игры зажарим! Давно не ели цыплят табака!
Игра началась. И уже в первых движениях своих игроков, в первой яростной борьбе за вброшенную шайбу Рябов почувствовал как бы продолжение того хохота, которым встретили ребята его слова. Стадион с болеющими за шведов трибунами был активно настроен против гостей. Рябов знавал такие трибуны и прекрасно понимал, что разгром соперников – лучший способ умиротворить безумствующих. Смирившись с бесспорной силой русских, как это уже неоднократно случалось, даже самые ярые будут изрыгать нечто вроде одобрения, когда очередная шайба влетит в сетку ворот их любимцев или кто-то из гостей покажет мастерство, которым при любой предвзятости нельзя не восхититься.
Рябов еще раз пристально осмотрел зал. Он редко позволял себе это делать после того, как шайба
