спать не давал. Да еще и весной поздней заявился, когда наши вернулись. Только с трудом узнала его, бородой зарос и усы отпустил. Спросила, что так, сказал, кожа лица с обморозу болит и бриться мочи нет.
— Больше не появлялся?
— Нет.
— А муж ваш в тот раз Караваева не видел?
— Не видел. Запропастился куда-то. Володька долго сидеть не стал: подождал-подождал, да и подался. Говорит, снова в армию берут, в Красную, воевать до победы.
Я сидел, больше не расспрашивая хозяйку ни о чем. Никогда не предполагал, что услышу нечто подобное. Ждал каких угодно откровений по поводу Сизова, но чтобы выплыла фигура Караваева?! Да еще живого, в то время, как он числится в списках расстрелянных?! Это была новая загадка, перекрывавшая все.
— Как вы считаете, могу я видеть Марию? — спросил я наконец у Секлетеи Тимофеевны.
— Уехали они. В прошлом году еще уехали.
— Кто они? — не понял я.
— Алексей вместе с Марией уехали.
Это была вторая неожиданность.
— Куда?
— Не докладал. Но люди болтают, что в Пермскую область будто бы, а где там — не ведаю.
Я заночевал у Секлетеи Тимофеевны и утром решил, что делать мне в Старом Гуже больше нечего и надо возвращаться в Москву. Но до поезда отправился на Коломенское кладбище.
Старинное кладбище открывалось сразу же за объездной дорогой, высокой насыпью, как бы прижимавшей кладбищенскую ограду к заснеженному Гужу. Мартовский день выдался солнечным, бесснежным, и все, что февральские метели нанесли на кресты, холмики могил и старые купеческие склепы, приняло под лучами солнца скульптурные формы, приукрасилось блестящим нарядом сверкающих коротких сосулек. Ворота кладбища, богатой кирпичной кладки и некогда торжественно-пышные, были изрядно побиты осколками. Башня-верхушка начисто снесена прямым попаданием снаряда.
В этот послеобеденный час кладбище было пустое. Лишь главная аллея с наезженным санным следом да конским пометом, по которому весело метались воробьи, убеждала, что кладбище не заброшено. К новой части, там, где разрешались захоронения, под редеющей шапкой старых дубов, вела иная дорога. И тропы между могилами, украшенными венками из еловых веток и бумажных цветов, даже приблизительное название которых никто бы не смог определить, были густы. Свежие могилы помнятся острее старых.
Я бесцельно бродил по колено в снегу. В ботинки набились мокрые комья, и я уже махнул рукой и сменю лез через сугробы от могилы к могиле, словно задался единственной целью — связать их всех цепочкой собственных следов. Читал надписи. И трогательные и скупые. И просто цифры под фамилиями людей, которых уже нет и никогда не будет на земле.
Я пытался представить себе место расстрела. Решил, что их могло быть два. Или там, на нынешнем новом кладбище, или вдоль насыпи дороги…
Вернувшись в Москву, я тут же позвонил Дмитрию Алексеевичу. Мы встретились в кафе у «Первопечатника». Видно, голос мой во время звонка звучал тревожно, потому что Дмитрий Алексеевич весьма участливо спросил:
— Случилось что-нибудь серьезное?
— Я был вчера в Старом Гуже.
Дмитрий Алексеевич посмотрел на меня внимательно.
— Думаю, вы поступаете неразумно, мотаясь туда без определенной цели. За день-два вряд ли что можно сделать толкового.
— И я так считаю. Но тут иной случай. Я встретился с бывшей женой Сизова.
— Они и сейчас состоят в браке…
— Но живут порознь еще с сорок четвертого года.
Мохнатые брови Дмитрия Алексеевича вздернулись в знак удивления.
И тогда я добил его окончательно.
— Но Секлетея Тимофеевна, — голос мой дрожал, будто я хотел объявить по меньшей мере о явлении нового мессии, — уже после освобождения видела «расстрелянного» Караваева…
Только выдержка Дмитрия Алексеевича позволила ему остаться внешне спокойным. Выпустив облако в полпапиросы дыма, он спросил:
— Не ошиблась?
— Нет. Он еще при немцах после расстрела бывал у Сизова неоднократно. А в последний раз явился при бороде и усах.
— Вот как? — В голосе Дмитрия Алексеевича прозвучали горькие нотки. — А я ведь собирался самым тщательным образом проверить списки расстрелянных. Не успел…
— Выходит, Караваев — единственный, кроме немцев, свидетель расстрела на Коломенском кладбище?
— Возможно, возможно. Скажите, Андрей, Сизова вам ничего не говорила о своей сестре?
— У Секлетеи Тимофеевны разве есть сестра?
— Есть. Она живет в Югославии.
Теперь настала моя очередь удивляться.
— Я запросил по нашим каналам югославских товарищей. Они прислали нам ее опрос. Вы не знаете о ней ничего, потому как она очень быстро исчезла из Старого Гужа. Выйдя замуж за еврея, хотя брак и был зарегистрирован комендатурой, она скоро оказалась в концлагере Дейгайлац. После казни мужа ее отпустили, и она работала у немца Волендерга в городе Мариенверте по улице Торпер, дом 20. — Дмитрий Алексеевич приводил точные данные так спокойно, будто специально готовился к нашей встрече и ночь напролет зубрил их наизусть. — Затем ее направили на работу в больницу в Юкемюнде близ Штеттина. 27 апреля 1945 года она была освобождена Красной Армией.
Но в сентябре уехала почему-то не на родину, а в Чехословакию. Работала в нашей комендатуре города Братиславы и оттуда перебралась, получив соответствующие документы, в Белград. Вышла замуж за югослава Маровича. Из Белграда она прислала несколько писем сестре, но та, запуганная мужем, ничего ей не ответила, и Анна сочла Секлетею погибшей. Муж ее работает в пекарне в деревне Каратурма, улица Вишнички, дом 44. Что касается нашей общей заботы, показала мало. Считает, что зимой сорок второго года многие были арестованы за аварию на станции и расстреляны. Связь массовых арестов с аварией ошибочна, как вы знаете. Но Анна подтверждает — муж ее сестры был среди арестованных, и она якобы написала прошение в комендатуру, что Сизов невоенный, непартийный и никакого вреда немцам принести не может. Мужа сестры освободили… Допускаю, многое правдоподобно, но по срокам не совсем совпадает. Так-то, — заключил Дмитрий Алексеевич, — Но мои данные — ничто по сравнению с сообщением о Караваеве. Понимаете, Андрей, мне всегда казалось, что за старогужской трагедией стоит какой-то человек. Один, я уверен, но кто?
— Что будем делать?
— Искать Караваева.
— Каким образом?
— А это, Андрей, предоставьте уж, пожалуйста, нам.
МАРТ. 1942 ГОД
День был банный. После работы Юрий запихнул пару чистого белья, мочалку и обмылок в свой футбольный чемоданчик и собрался к Бонифацию. Катюша настаивала, чтобы он прежде поел, и, наверно, настояла бы, не приди Толмачев. Он рассказывать ничего не стал, лишь заторопил:
— Бонифаций за тобой послал. Велел быть как можно быстрее!
