Лепа понял.
— Проверяли. Дескать, что знаю и как. Ну, коль пошло начистоту, хочу и я знать, зачем вам это все нужно.
Я рассказывал быстро, натренированно, поскольку уже выработался некий стереотип, когда сама фабула излагается, но настолько, чтобы собеседник, поняв смысл, не уловил деталей.
Лепа поверил и повеселел.
— А я, знаете, в позапрошлом году встретил одного немца, который работал начальником электростанции после того, как расстреляли Морозова.
— Его фамилия Данцер?
— Точно. Старенький такой. В немецкой велосборной механиком работает. Хотя у самого довольно приличный магазин велосипедного оборудования. Познакомились, потому как говорит по-русски. Сносно говорит. Начал рассказывать, что был в России. Слово за слово, оказалось, почти знакомые. Ребята гонщики смеялись, говорят, по такому случаю попроси его подкинуть полдюжины «компанелл». Это трещотки. Классные.
— Он не рассказывал что-нибудь об организации?
— Постараюсь вспомнить весь разговор. Рассказывал, что Морозова расстреляли не за срыв подачи тока, а как советского военного разведчика. Готовил большой взрыв электростанции. Долго искал заряды, которые не успели взорвать во время отступления. Уже было все подготовил, но на чем-то попался. Данцер говорил, будто бы его кто-то выдал. Кто — Данцер не помнил. Но тот же, кто предал всю подпольную организацию. Гитлеровцы считали, что во главе ее стоял Морозов, а Токин только числился руководителем для отвода глаз.
Пожалуй, это была самая интересная информация, которая попала ко мне в руки после признания Секлетеи Тимофеевны. Я не удержался, достал блокнот и, записал:
«В военной разведке навести справки о Морозове».
Лепа, как мальчишка, заглянул через плечо и одобрительно кивнул:
— Точно. Может быть, там знают. Мы же Морозова прихвостнем фрицевым считали. Уж старался он, из кожи лез, чтобы станцию в порядок привести. Из ничего собирал. Знал, что сам все это своими руками на воздух поднимет.
— Токина немец упоминал?
— Говорил, что спасся. Но это мы и без него знаем.
— Других фамилий не называл?
— Не помнит. Вот только Морозова, поскольку с ним работал. А вообще он тихий, вроде и не немец. Из тех служак, что свое дело аккуратно выполнили, и привет. У него сначала задача была — подготовить станцию к переводу на немецкое оборудование. Все ходил с логарифмической линейкой. А когда Морозова убрали, пришлось крутиться. Тут и наши нагрянули.
На треке появилась новая пара и, вяло раскатываясь, стала подниматься и падать на поворотах. Я засмотрелся на ладную посадку высокого чернявого парня, на его мощные, мускулистые ноги, на которых, казалось, не только жиринки — волосу удержаться невозможно, на широкую, совсем не велосипедную спину.
Перехватив мой взгляд, Лепа с нескрываемой гордостью сказал:
— Васильев. Мой парень. В деревне подобрал. Два года назад. — Он оживился. — Интересная, между прочим, история. Еду на машине, смотрю, пилит парень на велосипеде в резиновых охотничьих сапогах. Таких, с отворотами. Машина у меня барахлила, пару раз вставал километров через двадцать, и каждый раз приходилось этого кота в сапогах обгонять. Когда третий раз нагнал, считать стал, а прикинул — ахнул. Парень крутил так рьяно и легко, что я спидометру не поверил! Ну, фамилию спросил, где живет, а весной в настоящее седло посадил. Вы о нем еще услышите! Впрочем, — вдруг спохватился он, — вам ведь это неинтересно. Вам о прошлом надо…
Я не стал его переубеждать.
— Скажите, Лепа, у вас лично есть какое-нибудь мнение, кто бы мог оказаться предателем?
— Честно говоря, нет. Но в предательство Токина не верю.
— Это уже доказано, Но кто?
Лепа развел руками. Глаза его неотрывно следили за фигурой Васильева, все набиравшего темп и тяжелым, красным буллитом взлетавшего на поворотах к самой бровке трека. Деревянный настил будто прогибался под колесами его машины и легко выталкивал вперед. Я понял, что Лепа весь ушел в свою работу. И действительно, тот закричал, сложив руки рупором:
— Коля! Низко берешь! Низко!
Мы просидели еще с полчаса, наблюдая за тренировкой Васильева и его партнера. Лепа следил, бормоча губами какие-то заклятья. Я порешил для себя непременно вырвать время и написать о Лепе. Но это уже была иная тема…
Настроение сегодня оказалось на редкость благодушное. Иначе я бы никогда не стерпел Вадькиного критиканства. А уж он, сев на любимого конька, как говорят, исходил слюной.
— Ты полный кретин! Далась тебе эта старогужская история? Столько с ней возишься! Даже шефу подсмеиваться над тобой надоело.
Мы обедали в Доме журналиста. Время было пиковое, у дверей стояло несколько пар в ожидании свободных мест, но за наш столик никого по просьбе Вадьки не сажали. Он был завсегдатаем Дома, который я не любил за то, что практически вокруг были те же знакомые лица, что и на работе. Вадьке же доставляло наслаждение здороваться направо и налево. Он будто плыл по знакомым лицам. Всех официанток звал по именам, и на столе появлялись те «резервные» остатки, которые шли в маленький, для невесть какого начальства заведенный зал.
Я улыбнулся. А было не до смеха, Зеленая папка вспухла, будто почка весной, но пора, когда она разродится добротным листом, не предвиделась. И я только в мечтах представлял себе, как засяду за книгу, как, отрешившись от всего, буду строчить страничку за страничкой, положив слева от себя стопку белой, гладкой-прегладкой бумаги, а исписанные листы кидать вверх, чтобы они неестественно большими хлопьями писательского снега, оседали на пол и покрывали его как можно плотнее.
— Вадька, а я ведь почти нашел настоящего предателя.
Вадька отложил вилку и нож.
— Серьезно?
— Вчера разговаривал с Дмитрием Алексеевичем. Он пока темнит, но дал понять, что нащупываются следы Караваева. Представляешь, если мы найдем его и прижмем к стенке?!
— Боже, как несправедливо устроен мир. Для того, чтобы сказать вслух доброе о хороших людях, надо потратить полжизни на розыски подонка. — Вадька оживился. — А?! Ведь ничего сказал, правда?! Записывай, литератор, пока я жив. Такие перлы не должны пропадать. А рассказать подробнее можешь?
Я помотал головой.
— Не доверяешь?!
— Сам не знаю. Нагибин велел ждать. А у меня руки чешутся. Хочу к Сизову прокатиться в Пермскую область. Может, он к дружку подался? Впрочем, Сизов знает, что его отъезд не останется незамеченным…
Тут мне пришла в голову одна мысль, и я сразу же поделился ею с Вадькой.
— Слушай, старик, а что, если он своим переездом решил навести нас сам на Караваева? Я довольно явственно дал Суслику понять — не верю ему и подозреваю, что он сыграл «исключительно отрицательную роль в старогужской истории». Может быть, так?
— Фантазия, — решительно сказал Вадька.
Ах, елки-метелки, если бы он поддержал мою версию, я, наверно, забыл бы о ней еще до того как расправился с поджаркой. Но его ответ еще больше укрепил меня во мнении, что идея небесплодна. Остаток обеденного пиршества я скомкал, обидев тем самым Вадьку почти смертельно, и кинулся в
