И вот, в конце декабря…
Идя от светкиного дома к остановке, неминуемо надо пройти арку. Макс еще издали заметил две маячившие там тени.
«В тот раз было то же самое. Я прорвался слева от них, по темному клину. Они рассчитывали, что я побегу на свет, а я побежал в темноту. Тогда ушел. И сейчас уйду».
Он разогнался. Шпана не пыталась преградить ему путь. Но, когда он вбежал в клин тени, кто-то третий подставил ножку, и Макс полетел на ледяную землю. Двое подскочили.
Его били целую вечность, минут пять. Били молча, ногами, не давая встать. Это только в кино один раскидывает четверых. Реально же справиться с двумя нападающими практически невозможно, если они не инвалиды.
Потом Димка услышал:
— Ну, хватит. Хорош, я сказал! — удары прекратились, — поднимите его.
Фирменные джинсы. Дорогая кожаная куртка на меху, модные тупоносые ботинки. Ондатровая шапка. Димка раньше не видел его близко. Ему было лет тридцать. Он не спеша достал пачку невиданного тогда «Кэмела», выщелкнул сигарету. Блеснул желтый браслет. Светкин брат.
«Шестерки» держали Димку с боков.
— Молодой человек, вас ведь предупреждали. Так вот, раз уж мы встретились… довожу до вашего сведения, что Светлана Игоревна является моей — он нарочито медленно прикурил — законной, подчеркиваю этот факт, законной супругой. А били вас для того, чтобы вы это лучше запомнили. Надеюсь с вами более не встречаться. Не люблю делать дважды одно и то же.
Димка произнес, еле ворочая разбитыми губами:
— Я же до нее не дотронулся… только проводил.
Светкин муж засмеялся:
— Ну, это само собой. Иначе с вами не так бы разговаривали.
Он поднес к разбитому Димкиному лицу затянутый в черную кожу кулак. Щелчок! Выскочило узкое блестящее лезвие.
— Уберите его отсюда, — приказал он.
Макса вывели из арки и отпустили. Один из «шестерок» заржал:
— На кукен-квакен, гы-гы.
И дохнул перегаром.
Димка лежал на койке и страдал. Лицо распухло, один глаз заплыл, пальцы на правой руке не слушались. Ни на занятия пойти, ни дома позаниматься. И никто не поможет. Теперь ни Ленка, ни ребята. Ленка куда-то пропала на неделю, потом появилась, сама не своя, даже похудевшая. Под глазами — темные мешки. Она, как зомби, ходила на занятия, что-то делала по учебе, но все автоматически.
Самая горячая пора — зачетная неделя — а он лежит тут, как бревно. Он отчетливо понял, что эту сессию ему не сдать. Слишком много неподъемных «хвостов». Два «курсача». Списать негде. Да хоть бы и было! Рука-то не работает, распухла. Наверное, палец выбили, сволочи. Он лежал один в пустой комнате и плакал. Он решил больше не ходить в прошлое. Будь что будет! Чертовы японцы! Подсунули вещицу! «Попробуй сделать шаг назад!» Попробовал. И хватит.
Он не стал дожидаться приказа, а пошел, заклеив синяки пластырем, в деканат, и написал заявление по собственному желанию. Надо было собираться домой. Мысли были мрачные. Нельзя на склоне лет поднять ту штангу, что легко поддавалась в молодости.
Жизнь — паровозик на батарейках. Ни огня, ни пара.
С тяжелым чувством он шагал от вокзала к дому, путь короткий и под горку. Предстояло огорчить их, давно умерших, родителей. Они молча выслушали его сбивчивый рассказ. Конечно, ни слова о его
— Не ожидали мы от тебя, сын, такого. Как нам теперь в глаза людям смотреть? Опозорил ты нас, Дима. Ох, опозорил. Я одного не пойму — что с тобой случилось? Ты же нормально… все же было нормально… даже стипендию получил…
Отец резко отвернулся, потом засобирался, и ушел на лодку.
За ужином сказал:
— Устраивайся на работу. До армии поработаешь, отслужишь, а там будет видно. Иди на завод к своему мастеру. Проси. Завтра же.
Мама сказала:
— Пусть хоть недельку отдохнет. Синяки сойдут. А то еще заметно.
— Он уже наотдыхался, — закричал отец, — завтра же! Отдохнет, пока оформляется!
На завод взяли. Четыре месяца до армии.
С вечным чувством вины. Дома, как чужой. Ни улыбок, ни радости. Мать рассказывала отцу про успехи чужих детей. Тот молчал. А Димка был готов провалиться.
«Господи, скорее уж бы забрали, что ли», — думал Димка. А куда девать японскую игрушку? Выбросить с пароходика в Волгу? Нет, решил оставить. На всякий случай. Где же спрятать? На два года! В доме нельзя. Найдут еще, не дай бог. Думал долго. Потом придумал.
Конечно, в сосновом бору. Там, где впервые поцеловал девушку. Под тем корнем, по которому она шла, балансируя, в своих маленьких туфельках, а он шел рядом, держа ее за руку. И когда она пошатнулась, наверняка нарочно, он обхватил ее за талию, и поцеловал. Так все и было. Сосны на песке раскидывают свои корни по поверхности, чтобы удержаться. Но этот корень знает только он. Та девушка давно замужем, имеет ребенка, живет в другом районе. Наверняка счастливо.
Дима купил синюю пластмассовую коробочку для пуговиц, положил туда «япошку», плотно обмотал изолентой, взял у отца саперную лопатку, которой копают червей, и дождливым вечером, только сошел снег, закопал свое сокровище в сыром податливом песке, под корнем.
Весна не радовала. Дмитрий Сергеевич ждал призыва со страхом. В свое время, на сборах от военной кафедры, он видел, мельком, жизнь солдат. Теперь предстоит хлебать ее полной ложкой.
Дима работал на заводе, с девушками не знакомился — зачем? Все равно надолго уходить.
И время пришло. Военкомат, как улей. Море стриженных под «ноль». Радостные крики «Лысай! Поди пописай!», матери, отцы, девушки, слезы…
Стриженный деревенский парень, плачущий оттого, что не берут.
Долгий путь в поезде.
И жуткая тоска.
— Бондарь! «Зелёнку» пригнали!
— Паааставить ррраком и дрррючить до посинения!
Бондарем оказался сержант. Парень из глухого украинского села, где «москалей» не любят традиционно, а «дуже грамотных» — особенно.
Дмитрий Сергеевич не сразу разобрался в армейской иерархии, не мог понять, почему рядовые командуют сержантами, почему одним солдатам можно курить в казарме, другим нет, почему всю тяжелую и грязную работу выполняют одни и те же, а другие — никогда. Почему он должен выполнять приказы такого же, как он, рядового, и один рядовой может наказать другого рядового. Почему ефрейторов, называют «жопошники», и почему «лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Когда понял, ему стало страшно.
