— Ха-ха-ха! — загремело в палатке. — Напрасно затеяли вы это, Давыдов!
Денис Васильевич не слушал.
— Дайте мне Ворожейкина, генерал, — просил он Васильчикова, — а гусар и казаков я сам отберу!
— Сделайте милость, берите, отбирайте… Вам ведь Бонапарта в плен тащить надобно.
— Кабы не обстоятельства, не был бы Бонапарт ни силачом, ни исполином на весь мир. А был бы он просто исправным офицером, хотя и весьма неуживчивым. Вот как Давыдов… Уж не метит ли, господа, и Давыдов в Бонапарты?
Денис Васильевич выбежал из палатки под веселый генеральский смех.
Рано утром армии двинулись к Бородину. Переход предстоял небольшой, но тяжелый. Солдаты шли, опустив головы. Близость Москвы заставляла их сердца биться опасливо и тревожно. Французы наседали на арьергард с каждым днем, с каждым часом все отчаяннее и грознее.
Уже третьи сутки Коновницын не выходил из боя, и канонада позади не прекращалась ни на минуту. Раненые из арьергарда толпами брели в хвосте армий. Медленно тащились лазаретные фуры. Руки и ноги раненых, выпав наружу, бились о края телег или об колеса. Эта картина угнетала, пугала предчувствиями бедствий. Войска теряли дух.
Партия Давыдова была готова, но до Бородина следовала при войсках. Денис Васильевич, от которого ни на шаг не отставали Ворожейкин и Циома, нагнал Олферьева, чтобы проститься. Они уже и обнялись и поцеловались, да, заговорившись, никак не могли расстаться. Их кони, не чуя поводов, незаметно отошли в сторону от дороги. Приятели тянулись кустами и кочками по топкому болотцу, не глядя перед собой. Вдруг лошадь Давыдова вспрянула и скакнула. Из-под передних ног ее поднялся большой серый русак. Заложив длинные уши, он метнулся было вправо, но попал под копыта олферьевского коня и, потеряв от страха соображение, понесся прямо к проходившей по дороге колонне войск: но здесь, очутившись между лошадьми, окончательно обеспамятел. Солдаты загикали. Многие кинулись ловить гостя. Русак прыгал туда-сюда и никак не мог прорваться. Зашумела рота, другая, полк, дивизия. Это было странное, небывалое зрелище заячьего гона на марше истомленных войск. Вдруг из-за перелеска показался белый мерин фельдмаршала. За Кутузовым ехала большая и блестящая свита. Михаил Ларивоныч остановил коня и, улыбаясь, смотрел на солдатскую забаву. Русак был ловок и не хотел сдаваться. Неожиданный вольт обманул его преследователей. Он выскочил из-под сотни протянутых к нему со всех сторон рук и пропал в поле.
— Ах, раздуй те горой! — кричали солдаты. — Кавалерия! У-лю-лю!..
Кутузов уже не улыбался. Он хохотал, колыхаясь рыхлым, толстым телом на плоской спине своего мекленбуржца и обеими руками держась за бока. Смех его сперва дружно отозвался в ближайших частях, оттуда перекинулся в соседние, а затем и в дальние. «Эх, из раевского корпуса хваты распотешили отца!» Эхо мчалось, как электрическая искра. И вскоре захохотала вся армия. Смеялись одновременно тысячи людей — те самые люди, которые были надеждой России. Это был вольный, смелый, безоглядочно веселый смех. В его оглушительных раскатах потонули отзвуки арьергардного боя, и громкое эхо его, забежав вперед, отозвалось в Бородине. Давыдов взглянул на Олферьева. Корнет был бледен. Счастливая улыбка дрожала на его губах, слезы на ресницах.
— Денис! — прошептал он. — Если бы Наполеон видел и слышал это, он понял бы, что погиб!
Отскакав со своей партией верст двадцать пять к югу от Бородина и пробираясь глухой лесной засекой к реке, Давыдов спросил Циому:
— Нынче утром, когда рыскал по войскам заяц, ты громче всех рявкал. Боялся я, что разорвет тебя от хохота. Чему, братец, смеялся ты?
Циома опять прыснул.
— Фитьмаршалк! — отвечал он.
— Фельдмаршал смеялся… А ты что?
— Що се такой за чоловик, ваше высокоблагородие! (Добре, що у него одно око. Як бы сему чоловику да два ока — так ховай боже!
«Алеша прав, — подумал Давыдов, — погиб Наполеон!» И, приподнявшись на стременах, потрепал голиафа-гусара, как ребенка, по щеке.
Глава тридцать шестая
Ещедо полудня армии подошли к Бородину и начали втягиваться на позицию. Здесь Кутузов решился дать бой. У него были такие соображения. По численности его армия уступала французской, но по духу нетерпения, с которым ждала боя за Москву, была сильнее. Несбыточное дело — сдать столицу, не испытав оружия. Французы кичились тем, что преследовали русских, — надо было научить их уважению к русскому оружию. Надо было и самому фельдмаршалу завоевать доверие армии. Многое уже было сделано, но дальнейшее уклонение от боя могло принести беду. Бой был необходим. Наголову разбить Наполеона и отбросить его от Москвы Кутузов почти не надеялся. Да если бы, сверх всяких расчетов, это и случилось, цена такой победы была бы чрезмерно высока.
Даже при равной с обеих сторон потере, даже разбитый, неприятель становился вдвое сильнее русской армии. Потерпев неудачу, Наполеон отступил бы, присоединив к себе следовавшие сзади и стоявшие на Двине войска, а затем мог бы очень скоро вновь атаковать Кутузова с тройными силами. Разбив Наполеона и потеряв равное с ним количество людей, русская армия становилась вдвое слабее. В таком положении она должна была бы отступить и сдать Москву. Следовательно, победа не могла доставить Кутузову больших выгод. Но фельдмаршал не сомневался также и в том, что его армия отнюдь не может быть наголову разбита и что отпор, который встретят французы у Бородина, будет беспощаден и жесток. Этого, собственно, он и желал и с этой целью именно решил дать бой, предвидя большую потерю людей и зная заранее, что ему предстоит сдать Москву. Главные надежды свои он возлагал на помощь народного ополчения. Когда Кутузов и Багратион говорили о неизбежности победы над французами, они оба были уверены в этой победе. Но под словом «победа» понимали разные вещи: князь Петр Иванович — прямой и полный разгром французов на поле боя, а Михаил Ларионович — такой отпор французскому натиску, в результате которого даже овладение Москвой не сможет возместить понесенного врагом урона на поле боя. Багратион мечтал сразу уничтожить «великую армию». Кутузов же рассчитывал лишь непоправимо подорвать ее наступательную мощь, откладывая уничтожение на зиму. Они не спорили, так как Кутузов не желал раскрывать свои планы, а Багратион хотел и чувствовал недосказанность, но не мог разгадать того, что за ней крылось.
Главная квартира Первой армии находилась в селе Горки. Отсюда была отчетливо видна вся бородинская позиция: холмы и курганы, слившиеся вправо от Горок с крутым и обрывистым берегом извилистой речки Ко-лочи; поляны и кустарники, тянувшиеся влево от оврага, и леса за деревней Семеновской. Стоило взглянуть на всю эту местность, чтобы сразу заметить, как неприступен закрытый Колочей правый фланг и как открыт, а потому и слаб, левый. В середине позиции поднимался довольно высокий курган, его уже укрепляли насыпной батареей и земляным валом. Другой курган выступал далеко впереди левого фланга, у деревни Шевардино; эту деревню срывали, а на кургане строили редут. Село Бородино, подобно Шевардину, тоже было впереди позиции и соединялось с ней мостом через мутно поблескивавшую Колочу. За Бородином, на горизонте, сверкал круглый купол высокой колокольни Колоцкого монастыря.
На гребнях холмов и курганов горела сталь штыков и медь орудий, гудели тысячи голосов, разносилось конское ржание. Полки выходили на линию. Пушки въезжали в интервалы между полками. Армия строилась в три линии — егерскую и две пехотные, но за ними стояли еще резервные части и кавалерия. Поэтому фронт состоял из шести или семи линий, занимавших в глубину не менее версты. Прорвать его было не легко.
В полдень двадцать третьего августа, сопровождаемый Барклаем, Толем и свитой, Кутузов выехал из села Горки для осмотра позиции.
Левый фланг был занят Второй армией Багратиона. В деревне Семеновской расположилась главная
