и крахом всех надежд, и, наконец, с так называемым “счастливым” концом – соединением Юлии и Прибыткова, Дульчина с совсем монстром – Пивокуровой. И все это предсказывал Наблюдатель! Отсюда родилась мысль, что все действующие лица переплетаются в одном месте – в саду, где решаются их судьбы! Значит, надо сделать некий кинематографический вариант, с перемонтажом, подчиняя все действие встречам в саду: и спектакль должен начинаться сценой из 3-го акта – именно там Наблюдатель дает прогноз всем событиям, и во время подготовки Юлии к обещанному ей Дульчиным бракосочетанию – этот же “благородный” жених встречается в саду с племянницей Прибыткова. Ведь это все – бешеные ритмы, накал страстей. Тут уж последовал точный заказ художнику: на сцене должен главенствовать сад, а остальные павильонные сцены возникают “из сада”. И музыка ясна – военный оркестр, как полагалось до недавнего времени, играет в саду для гуляющей публики. Только иногда полечка звучит драматично, а старинное танго, как балаганная пародия на страсти, бушующие на сцене...
Спектакль начинался сценой в саду – неким парадом действующих лиц, не предполагающих еще того, что скоро им придется стать свидетелями и даже участниками жизненных драм. Так же будет завершаться спектакль, таким же парадом, только действующие лица меняют свое положение: Юлия прогуливается с новым мужем – Флором Федулычем Прибытковым, Дульчин – с придурочной Пивокуровой – они в центре событий, а остальные, как мы уже отметили, – свидетели и даже участники житейских драм.
Непреодолимое желание осуществить впервые в истории театра постановку новелл Джованни Боккаччо “Декамерон” возникло очень давно, но для ее осуществления трудно было найти время более не подходящее для такого репертуарного скандала, чем 70-е годы. И, тем не менее, разрешение было получено – условно.
Понимая все трудности, отбирая новеллы, я подумал: а какие новеллы я бы поставил, если бы не было начальственных преград? Мне очень нравилась новелла об архангеле Гаврииле – как ловкий монах обманул соблазнительную, но глуповатую горожанку, представившись не более не менее архангелом Гавриилом, влюбленным в нее и принявшим на такой случай человеческий облик. И решение всего спектакля пришло через сцену: архангел начинает совершать стриптиз. Мы вспомнили вполне невинное упражнение по системе Станиславского на память физических действий с воображаемыми предметами: женщина снимала с себя все, ничего не снимая, но соблюдая точно все “технические подробности”, ведя себя так, как если бы она была обнаженной по настоящему. Вот такой прием, заставляющий работать фантазию зрителей, снял все обвинения в “непристойности” и помог в создании жизнерадостного, сочного и очень человечного спектакля. При некоторых вольностях в новеллах, спектакль заканчивался чудесной, романтической новеллой о соколе, завершающей спектакль на высокой ноте воспевания любви.
А предлагаемые обстоятельства, указанные самим Боккаччо, – чума: исступленные тела, бьющиеся в предсмертных судорогах, предвещающие конец света;
Ложь и злоба миром правят
Совесть душат, правду травят,
Мертв закон, убита честь,
Непотребных дел не счесть...
Это стихи вагантов – немецких студентов XIV-го века. Те же мысли, те же горести. Они не покорялись общему растлению. “Человек должен оставаться человеком! ” – так говорит молодой монах. Боккаччо рассказал о случае, когда целый город принял участие в розыгрыше жадного торговца, его новелла, как такого же скупердяя убедили в том, что он забеременел! Он поверил, все свои деньги отдал “за лечение” врачу, принимавшему участие в розыгрыше. Неприлично? Почти... “Лечение” прошло благополучно, ребенка не будет. И вот “выздоровевший”, оставшийся наедине с женой, вспоминает о замечательном враче, “освободившем его от плодоношения”. Потом ему на глаза попалась детская распашонка, подаренная ему. Он вздохнул и сказал неожиданную фразу, не принадлежавшую Боккаччо: “А жаль...” – ведь у него не было детей и где-то уже таилась надежда, что семья станет настоящей семьей... Словом, за двумя короткими фразами встала целая жизнь... И актеры полюбили эту сцену. И зрители удивительно тонко ощутили ее прелесть. Так определился, в таких контрастах образ очень рискованного спектакля.
Имя Николая Васильевича Петрова почти забыто в театральном мире, лишь некоторые пытливые театроведы вспоминают о блестящих постановках в ленинградском Театре им. Пушкина (когда-то и снова в наши дни – Александринском театре): “Страх” А.Афиногенова, “Бронепоезд 14-69” Вс.Иванова, “Делец” Газенклевера и др. После трагического ухода из театра Николай Васильевич переехал в Москву и принял режиссерский курс в ГИТИСе. Необычайно интересный художник, с неистощимым чувством юмора, великолепный профессионал, знающий всю театральную кухню от начала и до самых мельчайших деталей. Его рассказы о первых годах театральной жизни в Художественном театре нас, студентов, потрясали. Еще бы – общаться с человеком, который называл Вахтангова Женей! Одно из важнейших для нас воспоминаний был рассказ о первых занятиях, по режиссуре – еще в 1910-м году. Николай Васильевич и еще несколько молодых людей, стремящихся в режиссуру, пришли к Вл.И.Немировичу-Данченко с просьбой, даже с требованием! – начать их обучение профессии режиссера. Владимир Иванович ответил, что в Художественном театре нет режиссерского обучения. Молодые люди настаивали: “Если не у вас учиться режиссуре, то у кого же?” И основатель театра решил провести эксперимент: направил молодежь в... макетную мастерскую, где выклеивали макеты для “Гамлета” в постановке Гордона Крэга и “Братьев Карамазовых” по Достоевскому, которых выпускал сам Немирович.
Ища пути в новом деле, он определил в качестве одного из первых заданий работу в макетной. Безусловно, при этом не снимался вопрос о работе с автором, посещение репетиций и т.д. Наиболее значительной была работа над “Братьями Карамазовыми”. Ученики режиссерского класса разрабатывали планировки и искали пространственное образное решение в каждой сцене спектакля. “Должен сознаться, что работа над макетами для “Гамлета” принесла нам известную пользу. Она приучила нас внимательно относиться к пространственному решению сцены. А уметь решать пространство, исходя из конкретного содержания картин, и, что самое главное, уметь найти гармонию соотношений этих пространственых решений во всем спектакле – для режиссера это очень важно. Этому мы научились, реализуя в макете задания режиссера К.Марджанова и самого Немировича.
Какова же была радость Николая Васильевича, когда Владимир Иванович утвердил один Петровский макет для сцены “Не ты”: на первом плане мостки тротуара, из левой кулисы, параллельно рампе, забор до половины сцены, столб с керосиновым фонарем на середине и оттуда поворот тротуара в глубь сцены. С этого дня Петров понял, прочувствовал, что главным в творчестве режиссера является ощущение пространства. Именно поэтому с первых же занятий с режиссерами в ГИТИСе Петров заставлял нас, студентов, рисовать так называемые “почеркушки”, черновые карандашные наброски, выклеивать самостоятельно макеты из самых неподходящих случайных материалов: папиросных коробок, обложек журналов, фанерных стенок и т.д. Он давал слово, что никому не покажет наши так называемые работы – пусть это будет предельным уродством, никто не собирается делать из нас Акимовых и Бенуа, совмещавших профессии художников и режиссеров. Как только Петров видел хороший макет, красиво, почти профессионально выполненный, у него портилось настроение и он подозрительно смотрел на режиссера: “Кто вам помогал сделать эту пакость?” “То есть как это – пакость?” – возмущались мы. Такой макет спокойно можно выставить в театральном фойе!” “Но его сделали не вы! (студент показывал макет “Горе от ума”) Я не вижу проработанности пространства: Укажите, как, откуда вошел – или вбежал – Чацкий? Где Молчалин встретился с Чацким? И где вы поставите монолог Чацкого “А судьи кто?” А где разместите бал и как совместите танцы с Репетиловым?”. Макет Петров не принял. Кстати, через много лет я встретил своего бывшего однокурсника – он стал тружеником искусства в Управлении культуры, режиссера из него не получилось!
Рядом на доске наклеены чудовищные, бредовые почеркушки к “Оптимистической трагедии”. Мастер заинтересовался ими. Мы увидели чудо: как из казавшихся бессмысленным переплетением линий вырисовывается основа будущего пространства, ничего общего не имеющего с классическим вариантом Камерного театра. Конечно, это не было “открытием Америки”, но примитивные, на первый взгляд, наброски нужны режиссеру для проникновения в будущую жизнь спектакля. Затем будущие режиссеры научатся более профессионально подсказывать художнику необходимые решения.
Перед встречей с художником режиссер должен определить среду обитания действующих лиц. Чрезвычайно показателен пример с фильмом режиссера Ю.Райзмана “А если это любовь?”, его свободно можно перенести в театр.
