– Вы нервничаете, ничего удивительного… Последние дни было столько неприятностей. С котом и… Казалось бы, мелочи, но такие головоломки, как вши поналезли, не стряхнешь…
– Котус? Чепухенция, кто будет волноваться из-за котячи дохлячи висячего! Взгляни-ка, братец, какой шмель, как он трубит, вот, шельма! Падаль котячья еще вчера щекотала мою систему иннервацус щекоткой изну-рячус – но сегодня? Сегодня в устремленном в небо созерцании моем великолепных гор, ущелий – и дщери, э-ге-гей, единственной?! Согласен, в нервусах моих есть нечто вроде напряженья, но в ликованьи праздничном, ти-рим-пум-пум, и в торжественно торжествующей радости торжественного торжества, э-ге- гей, о праздник, праздник! Торжество! А вы, сударикус мой милое милостивус, ничего не заметили?
– А что?
Он показал мне пальцем цветок в бутоньерке. – Прошу склонить ко мне свой милостивый носик, нюхнуть.
Нюхать его? Это меня обеспокоило сильнее, пожалуй, чем того заслуживало… – Зачем? – спросил я.
– Надушен я слегка.
– Пан надушился в честь гостей?
Я тоже сел на бревно, рядом с ним. Его лысина составляла с пенсне единое сферично-сверкающее целое. Я спросил, знает ли он названия гор, нет, он не знал, я спросил, как называется долина, он буркнул, что знал, но забыл.
– Что для вас горы? Названия? Не в названиях дело.
Я хотел спросить, а в чем, но сдержался. Пусть лучше он сам скажет. Здесь в этой дали «за горами, за лесами танцевала Малгожатка с гуралями!» Ах, ах, а ведь когда мы с Фуксом добрались впервые до стены, то человек тоже чувствовал себя, как на краю света, – запах, похожий на ссаки, жарко, стена, – ну а здесь, теперь-то, зачем спрашивать, пусть лучше само как-то проявит себя… несомненно, меня подкарауливает новая комбинация, и что-то здесь начинает закручиваться, завязываться… Но лучше тихо. Я сидел, будто меня и не было.
– Ти-ри-ри.
Я ничего. Сижу.
– Ти-ри-ри.
Снова молчание, луг, лазурь, солнце уже садится, стелющиеся тени.
– Ти-ри-ри!
Но на этот раз уже во весь голос, резко, как сигнал к атаке. И вдруг грянуло:
– Берг!
Отчетливо, громко… так, чтобы я не мог не спросить, что это значит.
– Что?
– Берг!
– Что, берг?
– Берг!
– Да-да, вы говорили, что двое евреев… Еврейская хохма.
– Какая там хохма! Берг! Бергование бергом в берг – понимаете, – бембергование бембергом… Ти-ри- ри, – добавил он хитро.
У него затрепетали руки и даже ноги – будто он исполнял в самом себе танец – победы, триумфа. Машинально и глухо он повторил откуда-то из едва слышимых глубин: берг… берг… Затих. Выжидал.
– Ну, хорошо. Прогуляемся немного.
– Посидите, пан, что вы будете на солнце прогуливаться. В тени приятней. Одно наслаждение. Такие маленькие наслажденьица – самый смак. Сладость и услада.
– Я заметил, что вы любите маленькие наслажденьица.
– Как? Что? Простите?
Он забулькал каким-то внутренним смехом:
– Слово чести, физикой клянусь, вы имеете в виду те забавусы моиси на скатерке, на глазах у половины? Втайне, как и следует тому, чтобы скандал не схлопотать? Только она не знает…
– Что?
– Что это берг. Бергование мое бембергом моим со всей бемберговатостью бемберга моего!
– Ну, хорошо… Вы отдыхайте, а я пройдусь…
– Куда вы так спешите? Задержитесь-ка на малую минуточку, я, может, вам скажу…
– Что?
– Что вас интересует. О чем пан так любопытствует…
– Вы свинья. Пошляк.
Тишина. Деревья. Тень. Полянка. Тишина. Я это тихонько сказал – но что мне могло грозить? В крайнем случае, он оскорбится и откажет мне от дома. Ну что же, порву, оборву, перееду в другой пансионат или вернусь в Варшаву, чтобы нервировать отца и доводить до отчаяния мать собственной персоной, которая для них просто невыносима… Ба, а он не оскорбился… – Вы грязная свинья, – добавил я. Полянка. Тишина.
