Что от отца так далеко ты держишься? Рядом не сядешь, Слово не скажешь ему и его ни о чем не расспросишь? Вряд ли другая жена в отдаленьи от мужа стояла б Так равнодушно, когда, перенесши страданий без счета, Он на двадцатом году наконец воротился б в отчизну! Сердце суше всегда в груди твоей было, чем камень!» Так Пенелопа разумная сыну тогда отвечала: «Ошеломило мне дух, дитя мое, то, что случилось. Я ни вопроса задать не могу, ни хоть словом ответить, Ни заглянуть ему прямо глазами в лицо. Если вправду Передо мной Одиссей и домой он вернулся, то сможем Легче друг друга признать. Нам ведь обоим известны Разные признаки, только для нас с ним лишенные тайны». Так сказала она. В ответ Одиссей улыбнулся И Телемаху немедля слова окрыленные молвил: «Что ж, Телемах, пусть меня твоя мать испытанью подвергнет! Скоро тогда и получше меня она верно узнает. Из-за того, что я грязен, что рубищем тело одето, Пренебрегает пришельцем она, говорит, что не тот я. Мы же обсудим покамест, как дальше с тобой мы поступим. Если в стране кто-нибудь одного хоть убил человека, Если заступников после себя тот и мало оставил, Все ж он спасается бегством, покинув родных и отчизну. Мы же опору страны истребили, знатнейших и лучших Юношей целой Итаки. Подумай-ка, сын мой, об этом». Так на это ему Телемах рассудительный молвил: «Сам на это смотри, отец дорогой! Утверждают Все, что по разуму выше ты прочих людей, что поспорить В этом с тобою не сможет никто из людей земнородных. С одушевленьем мы вслед за тобою пойдем, и наверно Силой не будем мы хуже, насколько ее у нас хватит». Так отвечая на это, сказал Одиссей многоумныи: «Вот что тебе я скажу — это кажется мне наилучшим. Прежде всего хорошенько помойтесь, наденьте хитоны, Также и всем прикажите домашним рабыням одеться. Пусть тогда песнопевец божественный с звонкой формингой Всех нас здесь поведет за собой в многорадостной пляске, Так, чтобы всякий, услышав снаружи, подумал о свадьбе, Будь то идущий дорогой иль кто из живущих в соседстве. Нужно, чтоб слух об убийстве мужей женихов разошелся В городе только тогда, когда мы уже скрыться успеем За город, в сад многодревный к себе. А уж там поразмыслим, Что нам полезного может послать олимпийский владыка». Так он сказал. И охотно приказу они подчинились. Прежде всего помылись они и надели хитоны, Женщины все нарядились. Певец же божественный в руки Взял формингу свою, и у всех пробудилось желанье Стройных игр хороводных, и плясок, и сладостных песен. Весь Одиссеев обширный дворец приводил в сотрясенье Топот ног мужей и жен в одеждах красивых. Так не один говорил, услышав, что делалось в доме: «На многосватанной, видно, царице уж женится кто-то! Дерзкая! Дом сберегать обширный законного мужа Вплоть до его возвращенья терпения ей не хватило!» Так не один говорил, не зная о том, что случилось. Великосердного сына Лаэрта меж тем Евринома, Ключница, вымыла в доме и маслом блестящим натерла. Плечи одела его прекрасным плащом и хитоном. Голову дева Афина великой красой озарила, Сделала выше его и полней, с головы же густые Кудри спустила, цветам гиацинта подобные видом. Как серебро позолотой блестящею кроет искусный Мастер, который обучен Гефестом и девой Афиной Всякому роду искусств и прелестные делает вещи, Так засияли красой голова Одиссея и плечи. Видом подобный бессмертным богам, из ванны он вышел, Сел после этого в кресло, которое раньше оставил, Против супруги своей и с такой обратился к ней речью: «Странная женщина! Боги, живущие в домах Олимпа, Твердое сердце вложили в тебя среди жен слабосильных! Вряд ли другая жена в отдаленьи от мужа стояла б Так равнодушно, когда, перенесши страданий без счета, Он наконец на двадцатом году воротился б в отчизну. Вот что, мать: постели-ка постель мне! Что делать, один я Лягу. У женщины этой, как видно, железное сердце!» Так на это ему Пенелопа царица сказала: «Странный ты! Я ничуть не горжусь, не питаю презренья И не сержусь на тебя. Прекрасно я помню, каким ты Был, покидая Итаку в судне своем длинновесельном. Ну хорошо! Постели, Евриклея, ему на кровати, Только снаружи, не в спальне, которую сам он построил. Прочную выставь из спальни кровать, а на ней ты настелешь Мягких овчин, одеялом покроешь, положишь подушки». Так сказала она, подвергая его испытанью. В гневе к разумной супруге своей Одиссей обратился: «Речью своею, жена, ты жестоко мне ранила сердце! Кто же на место другое поставил кровать? Это трудно Было бы сделать и очень искусному. Разве бы только Бог при желаньи легко перенес ее с места на место! Но средь живущих людей ни один, даже молодокрепкий, С места б не сдвинул легко той кровати искусной работы. Признак особый в ней есть. Не другой кто, я сам ее сделал. Пышно олива росла длиннолистая, очень большая, В нашей дворовой ограде. Был ствол у нее, как колонна. Каменной плотной стеной окружив ее, стал возводить я Спальню, пока не окончил. И крышей покрыл ее сверху. Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу. После того я вершину срубил длиннолистой оливы, Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью
