лживых и бездарных деятелей, всю эту сучью свору дармоедов и захребетников, которая оседлала страну.
…Лиза была сиротой при живых родителях. Лишь изредка она украдкой встречалась с матерью — тайком от отца.
Першин познакомился с ней в госпитале, Лиза проходила студенческую практику на пятом курсе медицинского института.
Он отметил ее сразу в стайке студентов, которые в белых халатах слонялись по отделениям в ожидании профессора. Как она двигалась! Точно, расчетливо, но и свободно, раскованно, с поразительной воздушной легкостью; движение доставляло ей радость, и когда она шла, даже издали бросалась в глаза ее пленительная летящая поступь.
Першин увидел ее, почувствовал волнение в крови и забил копытом, как боевой конь при звуке трубы.
— Доктор! — разлетелся он к ней с загипсованной рукой на отлете. Мне нужна срочная помощь!
— Что с вами? — удивилась юная медичка и глянула на смельчака-верзилу ясными глазами.
— Сердце, — показал он здоровой рукой. — Сквозное ранение.
— У вас рука в гипсе, — уточнила она диагноз.
— Рука — это видимость. У меня душа в гипсе и сердце в крови. Прямое попадание.
— Вы офицер? — спросила она невинно и как бы невзначай, хотя и так понятно было: в отделении лежали одни офицеры.
— Так точно: капитан!
— А шутки у вас солдатские! — обронила она с улыбкой.
Он опешил на миг — не ожидал, но про себя отдал ей должное: как умело она отбрила его; Першин был из тех, кто не лезет в карман за словом, но не нашелся — сник и увял: поморгал обескураженно и с кислой улыбкой поплелся восвояси.
У себя в роте капитан без устали повторял подчиненным, что самое пагубное на фронте — это недооценить противника, не рассчитать своих сил.
Да, он недооценил ее, понятное дело, обманчивая внешность, легкомысленный вид: туфельки- шпильки, подведенные глазки, губки накрашены, юбчонка-мини, резвые ножки напоказ. Не мудрено, что капитан очертя голову, как гусар, кавалерийским наскоком кинулся на приступ. Он рассчитывал на быстрый и легкий успех, получив отпор, раздосадованно побрел в палату, чтобы в тишине пережить позор.
По правде говоря, он напрасно себя ругал. Ее внешность кого угодно могла ввести в заблуждение, всякий сказал бы: вертихвостка! И был бы прав: Лиза с детства занималась художественной гимнастикой. Вот откуда этот плавный летящий шаг, гибкая воздушная легкость, эта пленительная, вкрадчивая и дерзкая поступь, счастье движения… Глядя на нее, любой человек сам испытывал радость, что может двигаться — способен, не обделен; в ее исполнении это был высший дар, которым Бог наградил живое существо.
А талия, осиная талия, смотреть больно и страх берет: не переломилась бы. Вот что значит изо дня в день, из года в год подневольный режим, каждый грамм на счету. В ее походке отчетливо сказывался балетный класс: упражнения у станка, спина, осанка… И ничего больше не надо, только бы смотреть, как она двигается: нет зрелища заманчивее, чем птичий полет.
Вскоре она и сама пришла в палату с лечащим врачом, который представил ее раненым: это уже была судьба.
Она подробно расспросила его — собрала анамнез, осмотрела, обследовала. Теперь они встречались каждый день: обходы, перевязки… И неизбежно они заговорили о войне. Першин дал волю языку, особенно досталось большим генералам, которым вздумалось поиграть в солдатики и которые понятия не имели, во что ввергли людей.
— Была тихая страна, мирная граница. Нет, решили революцию устроить. Неймется им. Привыкли всюду со свиным рылом в калачный ряд. А ислам — это что? Улей! Сунули головешку, вот и получили. Я бы этих генералов рядовыми, на передовую! Чтобы поняли, что затеяли!
— Мой отец генерал, — бесстрастно сообщила Лиза.
— Кто? — спросил Першин, и, услышав, осекся: ее отец был одним из заправил, большой генерал, высокий начальник.
— Извините, — криво усмехнулся Першин. — Я не знал.
— Не имеет значения, — успокоила она его.
Но имело, имело это значение, во всяком случае, для него. За минувшие дни она пришлась ему по нраву: мы все — соловьи и слабы на внимание, стоит кому-то выслушать нашу трель, и готово, берите нас голыми руками.
И как трудно, как тошно расставаться с иллюзиями, но приходится, приходится, что делать. «Нарвался», — думал Першин, испытывая горечь утраты.
Да, знакомство было приятным, но, к сожалению, коротким. Он не охотник до генеральских дочерей, не рвется к полезным знакомствам.
— Я слушаю, продолжайте, — напомнила она как ни в чем не бывало.
Но было поздно. Трубы уже сыграли тревогу, с цепным лязгом взмыл вверх подъемный мост, наглухо захлопнулись створки ворот, и дозорные на сторожевых башнях пристально обозревали местность.
— Хватит на сегодня, — с легкой усмешкой отказался Першин. — Я и так наговорил вам много обидного.
— С чего вы взяли?! — как будто с искренним и похоже, с неподдельным недоумением воззрилась она на него.
— Думаю, вам не очень приятно это слушать…
— Почему? Вы ведь сказали то, что хотели?
— Сказал…
— Тогда в чем дело?
А и впрямь — в чем? Как объяснить ей, что не тот она собеседник, не о том они толкуют? Ах, как славно все началось: гусарский шик, кавалерийская атака, гарнизонный флирт!.. Жаль, жаль. Как обманчива внешность: неужто такие веселые дерзкие ножки уживаются с интересом к чужим горестям? Полноте, барышня, поищите развлечения в другом месте.
— Что-то я сегодня притомился. — Першин устало вытянулся на кровати.
— Что стряслось? — спросила она строго, и даже металл почудился ему в ее голосе.
Да, надо отдать ей должное, присутствовало в ней что-то жесткое, какая-то несовместимая с внешностью твердость, словно в характере у нее было добиваться своего.
Ладно, будет, иди отсюда, беги в свои генеральские дома, на свои генеральские дачи, ешь свои генеральские пайки, флиртуй с генеральскими сыновьями. И не смотри так, здесь не подают.
— Может, я для вас недостаточно глупа? — спросила она с едкой презрительной усмешкой. — Вам чего-нибудь попроще?
О, хороший вопрос! Видно, задело за живое, но голова явно на месте и присутствует в ней живая мысль. Для генеральской дочери и при такой внешности излишний груз. Да, кажется, обременили барышню извилины большой порок, большой…
Она явилась на другой день злая-презлая, явилась — не запылилась, злость так и светилась в ее глазах. Конечно, обращение задело ее за живое, но понять можно: кому по нраву, когда тебя отвергают?
Она вся была, как натянутый шелк, — тронь, посыпятся искры, но вместе со злостью угадывалась решимость: что-то гимнастка надумала и не собиралась отступать. В злости она была загляденье: собранная, сосредоточенная, но и на взводе, словно идет чемпионат и ей вот-вот на помост. Впрочем, мастер спорта как-никак. И мысль в глазах, даром что генеральская дочь.
— Вот что, — сказала она вздорно и с нарочитым капризом. — Ваши отношения с генералами — это ваше личное дело, меня это не касается. И не впутывайте меня, я здесь ни при чем. А практику мне не срывайте, у нас зачет на носу.
И была права, он признал, крыть оказалось нечем. К тому же еще на заре эпохи один большой знаток изрек: «Сын за отца не ответчик». Дочь, надо думать, тоже.
При всем своем кокетстве и насмешливости Лиза обладала холодным трезвым умом. Першин потом не
