стенная газета «За коммунистическую торговлю», регулярно проводились партийные собрания, а партийное бюро решало, кому дать премию, путевку и объявить благодарность, а кому срезать заработок или вовсе уволить. Между тем в магазине процветало воровство.
Воровали все — директор, заместитель и товаровед, она же секретарь первичной организации коммунистов. Мебель пускали налево по тройной цене, желающих купить было хоть отбавляй, и могло статься, партийное бюро решало куда и по какой цене сбыть товар.
Картина была привычная для страны: на собраниях секретарь бюро распиналась о высоких коммунистических идеалах, выскочив за дверь, бешено сновала, устраивая дела. Сбыт был налажен отменно: переплату не брали лишь с высокого начальства, которое при случае могло прикрыть. При магазине кормились всякие инспекции, в том числе и пожарная, кормились районные власти, милиция и многочисленные чиновники. Мебель поставляли смежникам из мясных и винных магазинов, разнообразных торговых баз, управлений, аптек и прочих необходимых и полезных мест.
В магазине, как в лаборатории, поставившей опыт, была очевидна суть этой партии и этого режима: лицемерие. Да, это была настоящая модель страны, где на каждом шагу высокопарно провозглашали чистоту идей и при этом беззастенчиво воровали, лгали и пользовались. Как все нахлебники, они то и дело клялись именем народа, объявляя себя его защитником, но презирали его, как рабочий скот.
Собирая отряд, Першин не рассказывал Лизе подробности, сказал лишь о ночных дежурствах, но она поняла, что он скрывает правду: какие дежурства у грузчика мебельного магазина?
…чай оказался несладким, Першин удивился, Лиза кротко улыбнулась в ответ.
— Нам не дали талонов на сахар, — сказала она, а он не поверил:
— Не дали? А ты ходила?
— Ходила. Мы не прошли собеседование, — она улыбнулась так, словно знает занятный анекдот, но предпочитает молчать.
— Что за чушь? Какое собеседование? — непонимающе уставился на нее Першин.
— Чтобы получить талоны на сахар, надо пройти собеседование в домкоме.
— Бред! Какой домком?! — недоумевал Першин.
— Домовой комитет. Они всех проверяют на верность. Враги сахар не получат.
Он недоверчиво поморгал, не смеется ли она, но понял, что это правда, и захохотал. Дочки растерянно глазели на него, они редко видели отца веселым, но он смеялся от души, и они сами охотно развеселились, хотя не понимали причины веселья.
— Смейся, смейся — улыбалась жена. — Попьешь пустой чай, будет не до смеха.
— Не могу, не могу!.. — мотал головой Першин, всхлипывая и сморкаясь. — А маршировать строем не надо?!
Успокоившись, он ссадил дочерей с колен и поднялся:
— Пойду на собеседование, — объявил он жене и увидел в ее лице озабоченность.
— Ты там не очень, не разоряйся, — предостерегла она, а он не мог удержаться, и пока он спускался в лифте, на его лице блуждала улыбка.
В подвале было полно людей, под низким потолком висел сдавленный гомон, все дожидались очереди: людей по одному вызывали за обитую старой жестью дверь, где заседала тройка.
Першин, не раздумывая, распахнул дверь настежь и оставил открытой, чтобы все слышали и могли видеть. За дверью Андрей обнаружил трех стариков, которые сидели под портретом Ленина за столом, покрытым красным сукном. Сукно было сильно побито молью и потерто изрядно, Першин почувствовал запах нафталина, видно, сукно долго хранили в шкафу или в сундуке.
Посреди комнаты с ноги на ногу переминалась женщина, которая проходила собеседование и, вероятно, ломала голову над ответом. За маленьким столиком в стороне сидела морщинистая старушка- секретарь в красной косынке, повязанной революционным узлом на затылке и писала в толстой амбарной книге, вела протокол.
— Это вы домком? — громогласно спросил с порога Першин, и гомон за дверью стих, все уставились в спину пришельцу.
— А вы кто? — поинтересовался старик в белой под горло рубахе без галстука, застегнутой на все пуговицы. Он был явно раздосадован, что их перебили на полуслове. — Жилец?
— Жилец, жилец, — успокоил его Першин. — Все мы жильцы на этом свете.
— А почему врываетесь? — нахмурился другой старик в старом френче с накладными карманами на груди. — Здесь люди работают.
Третий старик лишь прищурился и молча, неодобрительно смотрел сквозь круглые железные очки, взгляд его ничего хорошего не сулил.
— Талоны на сахар здесь выдают? — простодушно улыбнулся Першин, сдерживаясь, чтобы не выкинуть что-нибудь раньше времени.
— В очередь! В очередь! Он без очереди! Без очереди он! — загомонила, запричитала, захлопотала позади толпа и ходуном заходила от волнения.
— Талоны выдают только тем, кто сделал социалистический выбор, объявил старик в белой под горло рубахе, похожий на сознательного рабочего. — Враждебным элементам — никаких талонов!
— Ах, так… — понимающе покивал Першин. — Социалистический выбор… А социализм — это, конечно, учет, как сказал Ильич? — Першин указал рукой на портрет.
— Верно, — решительно и строго подтвердили все трое, и даже старушка-секретарь кивнула в знак согласия.
Першин вошел в комнату и деловито походил из угла в угол, обозревая скудную мебель, как хозяйственный старшина в казарме. — Что ж, обстановка у вас, я смотрю, революционная, ничего лишнего, — одобрил он, прохаживаясь на глазах у толпы, которая пялилась сквозь распахнутые двери. — Все строго, честно, справедливо, так?
И на этот раз они подтвердили единодушно, однако Першин не спешил.
— Как я понимаю, социализм — это распределение, — задумчиво произнес он, словно никогда не знал и вдруг додумался, прозрел.
— Правильно, так учит наука политэкономия, — вставил старик в зорких народовольческих очках, вероятно, идеолог, Першин глянул на него с признательностью — спасибо, мол, ценю.
— Наука! — Першин назидательно поднял указательный палец, как бы привлекая общее внимание к своим раздумьям.
Старики внушительно и строго, плечо к плечу сидели за столом, покрытым красным сукном, и были похожи на скульптурную группу. Они были преисполнены важности своего дела и надувались от собственной значительности и от сознания исторического момента; без смеха на них нельзя было смотреть, но Першин старался не подавать вида.
— Итак, социализм — это распределение! — объявил он громко и торжественно, потом вдруг полюбопытствовал. — А кто будет распределять? Першин с любопытством поозирался, как бы в поисках того, кто будет распределять, но не нашел и ответил сам. — Ну конечно, вы, родные мои! Очень вы любите это дело: распределять! Вас хлебом не корми, дай что-нибудь распределить. К кормушке ближе, верно?
— Вы антикоммунист? — робко, с надеждой обратилась к нему старушка-секретарь и зарделась от собственной смелости, победно оглядела всех, гордясь своей бдительностью и классовым чутьем.
— Анти, анти… — покивал Першин. — Анти-шманти. Сами, небось, себя сахаром обеспечили, акулы мирового социализма?
— Молчать! — заорал вдруг, затрясся, сжав кулачки, тощий старик в круглых очках. — Вы здесь контрреволюцию не разводите! А то мы вас живо!.. — зловеще пообещал он, умолк, но и так понятно было: если враг не сдается, ему не сдобровать.
— Что живо? — поинтересовался Першин. — К стенке? — он помолчал и улыбнулся добродушно. — Ах, вы, старые задницы, — сказал он прочувствованно, но с некоторым укором и как можно сердечнее. — Все вам неймется.
Он услышал в толпе за порогом смех и веселый гомон. Першин неожиданно снял со стола графин с водой и поставил его на пол, красное сукно он растянул в руках против окна и посмотрел на свет:
— Кумач-то насквозь светится, — посетовал он сочувственно. — Не уберегли, большевики, моль побила…
