МОДРЫ КАМЕНЬ
Вижу, как ты выходишь из своей горной хижины и смотришь вниз.
— Тереза! — зовет мать, а ты стоишь не откликаясь.
— Тереза!
А ты улыбаешься кому-то.
Ветер гуляет в Рудных горах. Звенит сухая весна, гудит зеленый дуб на склонах, и вымытые камни смеются солнцу.
— Тереза! Кого ты высматриваешь?
А ты вскидываешь руки, словно хочешь взлететь: — Мамця моя! Пан бог видит, кого я высматриваю!
Высокое небо над тобой гудит от ветра, как голубой колокол.
На что ты засмотрелась? К чему прислушиваешься?..
Было морозно и пустынно, когда я постучал в твое окно. Слышал, что в доме не спят, но никто мне не отвечал. Там советовались. Из-под навеса бил снег и засыпал мне глаза. Белый ветер стонал в пустоте гор.
Я постучал еще раз. Осторожно, так, словно и в самом деле этот стук могли услышать там, далеко внизу.
— Кто вы?
Что мне сказать? Кто мы?
— Свои, — говорю и не слышу собственного голоса.
Третьи сутки вместо воды мы ели снег.
— Свои, — хриплю что есть сил.
Тогда в доме зазвенело так, словно солнечный луч сломался об оконное стекло:
— Мама, то русские!
Боязливо открылась дверь. Я вошел в комнату, держа автомат наготове. Нажал кнопку фонарика. В полосе электрического света замерла у стола испуганная мать, а ты возле высокой кровати застыла в удивлении, закрыв грудь распущенными косами.
Я погасил фонарик и сказал, чтобы завесили окна.
Мать зажигала лампу, и спичка дрожала в ее руке. Ты встала на стул, босая, чтобы закрыть окна.
Я стыдился смотреть на твои белые стройные ноги, но, отводя взгляд, все равно видел их.
Соскочив со стула, ты стала передо мной. Только сейчас я заметил, как разодран мой белый халат. Ты была в белом платье, а на рукаве черная повязка.
— Так это такие… русские?
— А какими вы их представляли?
— …Такими…
Ты протянула мне руку. А мои были красные, застывшие, в грязных бинтах. Бинты нам служили и рукавицами, которые мы потеряли, мытарствуя в проклятых скалах.
— Кто у вас бывает?
— Сегодня никого не было, господин солдат, — отозвалась мать.
Она стояла возле кафельного камина и печально смотрела на меня.
— А по ком вы носите траур?
— По нашему Франтишеку, — говорит мать.
— По Чехословацкой республике, — говоришь ты.
Выхожу во двор, миную кошару, где постукивают овцы, и тихо свищу. От скирды сена отделяется Илья, белый, как привидение. Замерз, ругается и спрашивает:
— Что там?
— Можно.
— И «баян» захватить?
— Давай.
Входим в комнату. Увидев печь, Илья улыбается. Ставит около двери «баян», отряхивается, удивленно вслушиваясь в славянскую речь.
— Так мы ж как дома! — восклицает он. — Я все понимаю!
— Мы тоже все понимаем. Мы словаки.
Мать показывает на наш сундучок возле порога.
— Что это у вас?
Ты догадываешься:
— Радио!
— Радио! — мать всплескивает руками. — Прошу: не надо, не надо его в квартире! Вы будьте, а его не надо. От него у нас все зло. Оно забрало нашего Франтишека.
Ее сын Франтишек всегда сидел над приемником до глубокой ночи. Слушал и Лондон и Москву. Неосторожный, хвалился на работе тем, что слышал. Но пришли собаки-тисовцы, разбили радио и схватили Франтишека. В прошлый четверг расстреляли его на карьерах. Штандартенфюрер говорит: «Партизан». Для них что словак, то и партизан. Скажите, пожалуйста, какой из ее мужа партизан? Лесник себе — и все! А тоже схватили и погнали рыть окопы. Прошу: не надо новой беды!
— Мамаша, — утешает Илья, — оно немое.
— Не надо, господа солдаты!
Илья берет рацию и уносит ее из хаты. Теплой волной дышит камин, греет, как спирт. Чувствую, как с дрожью выходит из меня горный холод. Из осторожности мы трое суток не разводили огня. Мы то ползли, как белые ужи, в камнях, высоко над шоссе, то забирались на самый кряж, откуда видны были все батареи в тылу противника. Вызывая время от времени «Симфонию», передавали все, что было нужно.
Часто меняли стоянки. Это нас изводило. Перекочевывая из ущелья в ущелье, мы не раз, особенно ночью, срывались в какие-то пропасти. Будь меньше снега, мы, наверное, свернули бы себе шеи. А так только изодрали руки, сбили колени, изорвали халаты и, что самое обидное, повредили рацию.
— Вот к чему приводят эти полеты, — мрачно констатировал Илья, окончательно убедившись, что рация не заговорит.
Впрочем, задание было выполнено, и этой ночью мы решили перебираться к своим.
Ты налила в таз теплой воды. Я пытался размотать бинты на своих руках, но онемевшие пальцы не слушались.
— Дайте я!
Пальцы твои были ловки и полны нежного тепла. Совсем не болело, когда ты отдирала окровавленный бинт. Ты бросила его куда-то в угол, а мои руки, распаренные и какие-то необычно легкие, завязала марлей, сухой и мягкой.
— Просим, господа из России, к нашему столу, — говорит мать. — Горячий кофе.
Ты подавала.
— Пожалуйста, еще одну кварту, — сказала ты, когда я выпил. — Мы ж вас так долго ждали… товарищ!
И пристально смотрела мне в глаза. Я ощутил, как ты входишь в мое сердце.
Курим, спим, покачиваемся.
Шестьдесят часов мы не смыкали глаз.
— Спите, — говоришь ты, — я встану на стражу.
Мы смеемся и встаем с дивана.
