мощных тракторов и запыленных комбайнов, многокорпусные плуги и молотилки, мастерские, облупленные под ветрами степные палубы трактористов — все было поставлено на колеса, все двигалось по строгому маршруту, нанесенному на карту, которую старый коммунист Лысогор хранил в нагрудном кармане гимнастерки.
В те дни Зоя лишь изредка могла разговаривать с отцом. Но, вероятно, именно в те дни ее детскому, острому уму полностью открылись и сердце отца, и его будничное величие, и его несгибаемая воля.
Карп Васильевич был душою колонны, ее вдохновенным вожаком. Потрепанный директорский «газик» неутомимо, днем и ночью, метался вдоль колонны, вынося Карпа Васильевича то в один ее конец, то в другой. Директор с первого взгляда замечал малейшее нарушение порядка, больше того — он, кажется, наперед угадывал самые потаенные мысли и намерения каждого из подчиненных. Подбадривал уставших, сдерживал ретивых, внося в горячую, — тревожную жизнь похода свою волю, свой продуманный темп, заранее рассчитанный ритм.
Проносясь мимо трактора, на котором стояла возле матери Зоя, директор смотрел на дочку и на жену не улыбаясь. Небритый, запыленный, похудевший, внимательно провожал их глазами, иногда бросал коротко, почти жестко:
— Мария, дистанцию!
Как-то раз колонна попала в сыпучие пески. Надо было самим, на протяжении нескольких километров, гатить дорогу. Рубили лозу, носили на дорогу и стелили ее под тракторы и комбайны. Зоя тоже носила, наравне со взрослыми.
Хотя они ехали уже в незнакомых районах, Карп Васильевич всюду чувствовал себя хозяином. Зоя припоминает: встретилась на их пути большая железнодорожная станция. Самолеты только что бомбили ее… Страшное было зрелище: забитые эшелонами пути, свежие воронки, грозные пожары вокруг… Уже рвались где-то боеприпасы, каждую секунду могли вспыхнуть на путях многочисленные цистерны с горючим…
В колонне кое-кто поддался панике: скорей назад, обойдем этот ад стороной! И в самом деле: казалось бы, что Карпу Лысогору до той станции, — мог бы держаться от нее подальше, горючим зарядился бы где-нибудь в другом месте. Так нет! Вызвав коммунистов и комсомольцев, Лысогор кинулся с ними в самое пекло, где все трещало, корежилось, дышало огнем… И вот уже вместо паровозов в эшелоны впряглись мощные солончанские тракторы, двинулись, оттягивая вагоны, платформы и цистерны подальше от пожаров.
Как хотела тогда Зоя скорее вырасти, чтоб стать похожей на отца!
Потом выпали снега, ударила лютая зима, стало еще труднее. Но даже там, за Доном, где остановилась зимовать МТС, коллектив готовился к посевной, словно у себя в Солончанах. Правда, мастерских нехватало, приходилось работать на морозе под открытым небом, и кожа маминых пальцев не раз прилипала к сизому, холодному металлу. Ночью спали в степных вагончиках, и к утру мамины косы примерзали к стене.
То был настоящий фронт, и Зоя считает, что потеряла мать на фронте, за Доном…
Возвращались на Украину по железной дороге. Всё погрузили, ничего не растеряли. Даже вылинявшие степные палубы стояли, надежно укрепленные, на платформах. Еще шла война, и все же военные коменданты открывали мирному солончанскому эшелону зеленую улицу.
Оксана Бойко тоже принимала участие в том походе; она дружила с зоиной матерью. Зоя до сих пор помнит, чем была для Оксаны эта дружба, когда муж Оксаны, тоже тракторист, на одной из переправ пошел под лед.
Не думали тогда ни Зоя, ни Оксана, что пройдут годы, появится со временем в их коллективе этот самый Савка-механик, этот чернобровый красавец, и посеет между ними ревнивую неприязнь…
«Интересно, будут ли ревновать при коммунизме? — думала Зоя, сидя в своей радиорубке над раскрытой лекцией заочного курса. — Прекратятся ли когда-нибудь эти распри человеческих чувств, наступит ли в будущем примирение всех со всеми?»
До сих пор, когда она замечала в людях проявления ревности, зависти, честолюбия, ей казалось, что при определенных усилиях человек может противостоять этим вековым, унизительным страстям…
И вот теперь она сама и завидует, и ревнует. Обидно, больно ей сознавать это. Новое, недоброе чувство врывается в ее ровные, ясные отношения с людьми.
«Нашему жаворонку легко летается: все ему родные!» — говорили трактористы. Они называли Зою своим жаворонком. В самом деле, они привыкли к ней, как привыкли к жаворонку, который всю весну звенит у них над головой. И относились к ней, как к этой весенней птичке: с ласковым превосходством, с добродушной нежностью, с полным доверием. Эти обветренные степовики хорошо знали, что диспетчер никогда их не подведет, держит связь отлично; знали, что Зоя ни на кого из них не нажалуется за те несдержанные выражения, что иногда сами собой врываются к ней в рубку… Считалось, что Зоя должна им это прощать — ведь она для них, степовиков, как медсестра для гвардейцев переднего края… И Зоя им все прощает.
В каждой бригаде знают, что Зоя «болеет» за них, что она радуется их успехам. Это знала до сих пор и Оксана Бойко, ибо до сих пор так и было. Но как будет дальше? Неужели отныне появится что-то чуждое, неискреннее в жизни зоиной радиорубки?
До сих пор Зоя была доброжелательна ко всем без исключения.
В течение сезона Зое первой приходится встречать прибой горячих трудовых страстей, которые неудержимо бурлят, накатываются на диспетчера из бригад. Если радости, то еще свежие, горячие, неприрученные; если сомнения, то самые откровенные; если упреки, то самые тяжелые, самые резкие. Слушать должна все, даже то, что режет ее девичий слух. Но это не существенно, важно то, что относится к делу.
Вот сейчас, выслушав долгую исповедь, отсеяв лишнее, записывает в журнал: у Паливоды авария. Причины такие-то. Меры приняты такие-то.
Потом, посмотревшись в зеркальце, Зоя выходит из рубки и направляется через двор к гаражу.
Думает о чем-то приятном, и тугие губки ее подергиваются, под ними живчиком бьется сдерживаемый смешок. Идет, как всегда склонив голову чуть набок, закрывшись от солнца розовой косынкой. Личико чистое, по-детски нежное, а во всех движениях гибкой фигуры, перехваченной узким поясочком, уже есть что-то неосознанно-женское.
Возле гаража стоит наготове «буревестник» — разъездная ремонтная мастерская-летучка. Она оборудована всем необходимым и, как степная палуба, тоже радиофицирована. Командир «буревестника» — он, Савва-механик.
Увидев радистку, Савва, шутя, берет под козырек. В офицерском галифе, в синей безрукавке, стройный, смуглый как чорт. И в блестящих глазах у него тоже водятся чортики: все время скачут весело, дерзко.
— Привет нашему жаворонку! Чем нынче порадуешь?
Зоя смотрит на него из-под косынки широко раскрытыми глазами. Смотрит удивленно, не мигая, и глаза постепенно становятся влажными, приобретают необычный блеск…
— У Паливоды авария. «Натик» лег.
— Опять у Паливоды?! Когда уже ты меня пошлешь… к Оксане?
— Не бойся, пошлю, когда что-нибудь случится. Но у нее это редко бывает.
— К сожалению.
— Наоборот.
Выяснив, чего хочет Паливода, и беззлобно ругнувшись по этому случаю, Савва бежит к мастерским, чтобы взять нужные запасные части для потерпевшего трактора.
Зоя уже может уходить, но что-то приковывает ее к месту. Сказала Савве, что послала бы к Оксане… Так уж и послала бы? Конечно, нелегко это, но…
Возвращаясь к машине, Савва на ходу, полушутя пытается обнять Зою свободной рукой.
— Славная растет кому-то невесточка!
Изогнувшись, девушка волной выскальзывает у него из-под руки, слегка бьет механика по горячей, плотной спине.
