В первую же субботу, к десяти утра, городские оркестранты сходятся за кладбищем на сырой, но уже покрытой молодой зеленеющей травкой луговине. Плавным сверкающим полукругом ее охватывает речка Ольшанка. Летом она мелка, спрятана в камышах, так что даже мальчишкам нелегко найти подходящее место для купания, а сейчас обильно наполнена талой водой, разлилась просторно, выплеснулась кое-где на луговину широкими языками.
Оркестранты со своими инструментами подходят группками в семь, десять, двенадцать человек. Каждая такая группка – это отдельный оркестр.
Есть разные увлечения в районных городах. В одних в центре внимания – футбол, каждое более или менее значительное предприятие имеет свою команду, все жители ревниво следят за их успехами, «болеют» на соревнованиях, а когда районная сборная сражается с футболистами других районов, весь городок возбужденно живет только этим событием. Каждый игрок в глазах местного люда точно отмечен особой печатью, пользуется известностью и почетом, а перед лучшими – так даже преклонение, особенно у подростков. Знакомством и дружбой с ними гордятся, помнят все их голы, а когда они на поле – сотни глаз следят за каждым их движением, сотни голосов подбадривают их с трибун.
Другие райцентры славятся велосипедным спортом, третьи – хоровой и танцевальной самодеятельностью, чуть не каждый житель – певец или танцор; в четвертых – все увлечены театральными постановками, почти на каждом предприятии свои драмкружки, между которыми тоже идет непрестанное соревнование; есть свои выдающиеся актеры, знаменитые на весь район.
В Ольшанске существует в меру всё – и футболисты, и мастера велосипедного и мотоциклетного спорта, и хоровые капеллы, и драматические кружки, но любовь города, его пристрастие, слава и известность – это духовые оркестры. Их тридцать или сорок, есть большие, со всеми инструментами, какие только могут быть в духовом оркестре, и есть совсем маленькие, из пяти-шести человек: труба, баритон, кларнет, бас и барабан с тарелками. Все музыканты в них – самоучки, перенимающие навыки друг от друга, почти без умелых, знающих руководителей, – они редкость, их везде не хватает, где их возьмешь? Оркестры играют по- разному, лучше, хуже, совсем слабо, но какой бы величины ни был оркестр, как бы ни играл он – его все равно любят в своем коллективе. Уже за одно то, что это своя музыка, с которой торжественней праздники, можно устраивать танцевальные вечера; на трудовых субботниках и массовых вылазках на природу она поднимает настроение, звучит в скорбный час похорон, когда кого-нибудь из товарищей провожают в последний путь. Как там, где особым почетом окружены спортсмены, артисты, певцы, – оркестранты в Ольшанске тоже на особом положении в среде своих товарищей, в своих коллективах; начальство старается всем им помочь, охотно делает разные поблажки, лишь бы удержать музыкантов и приобрести новых; тот, кто играет, безразлично на чем, в Ольшанске тоже своего рода знаменитость, как бы отмечен в людских глазах особой печатью. А уж для родителей – нет выше радости, это семейная гордость, если сын не только слесарь, токарь, шофер или электромеханик, но еще и музыкант в оркестре…
Шумно, с разговорами, проигрывая на ходу ноты из своих партий, с горки на луг спускаются оркестранты авторемзавода. Одновременно с ними, но с другой стороны, прибывает оркестр «Райсельхозтехники». Эти парни у своего начальства совсем баловни, пешком не ходят, их привозит автобус. Перегоняя друг друга, ссыпаются с горки мальчишки-старшеклассники средней школы. Приходят солидные пожарники, все немолодые; часть из них уже давно на пенсии, но не покинули оркестра, продолжают в нем играть. Пожарников немного, девять человек. Инструменты в их руках отливают красноватой медью. Это очень старые инструменты – когда-то знаменитой в России фирмы «Циммерман». Они чудом сохранились от дореволюционных еще времен, когда в городском саду Ольшанска в летние воскресные вечера устраивались народные гуляния, и в фанерной раковине играл медлительные вальсы единственный тогда в Ольшанске оркестр пожарной команды – совсем другие, конечно, люди, но именно вот эти, теперь уже помятые, потускневшие, но все еще живые трубы, валторны и басы.
Последними, опаздывая и задерживая уже собравшихся, являются оркестранты расположенного за станцией, по другую сторону железной дороги, завода, вырабатывающего джем, повидло, сушеные овощи и компоты. «Сухофрукты» – так шутливо и для краткости зовется эта пестрая толпа – представляют самый большой оркестр, их тридцать человек.
Павел Сергеевич, в старой своей армейской фуражке, зеленом форменном плаще, смотрит на то, как они говорливо подходят, здороваются со знакомыми, улыбаются, смеются, – с недобрым чувством. Он уже заранее ощущает ту муку, которую заставят его испытать «Сухофрукты». Этот оркестр, хотя и самый большой, самый громкий, – самый нестройный, неумелый. Половина в нем даже нетвердо читает ноты, играет по памяти и по слуху, а барабанщик Федулов – товарищи зовут его Федул, – длинный, как жердь, рукастый детина с выпирающими изо рта крупными кривыми зубами, вообще кошмарен, у него природная непреодолимая медлительность при игре, он все время запаздывает, отстает со своим барабаном, сбивая всему оркестру ритм. В интересах дела его следовало бы прогнать, но Федулов так горд, что он в оркестре, так ему предан, он просто заплачет, как дитя, если сказать, чтобы он уходил.
Встав на бугорок, Павел Сергеевич выстраивает перед собой музыкантов. Большинство ему знакомо, с ними он репетировал и играл год и два назад, но немало и новых, молодых парней, только-только влившихся в оркестры. Как-то они себя покажут? Ничего легкого Павел Сергеевич не ждет. Вглядываясь в движущиеся перед ним лица, он уже наперед собирает в себе терпение и выдержку, готовит себя к долгому, упорному труду.
– Что, забыли уже, как становиться? – спрашивает Павел Сергеевич чуть ворчливо, возвышаясь над толпой оркестрантов, которые никак не могут разобраться по рядам. – Впереди – корнеты, за ними валторны, трубы… Альты, теноры, баритоны… В середину – ударные. Федулов, туда, туда, в тот ряд… Всё «дерево» сзади – флейты, кларнеты… Басы, вы куда? Запутались? Все басы на правый фланг, в затылок. Ну, разобрались? Тесниться не надо, пошире! Ударники, раздвиньтесь, вы же мешать будете друг другу… Каждый должен чувствовать себя свободно… Ну, марш вы знаете, играли. Я передавал, чтоб каждый заново выучил свою партию. Как, подготовились? Вот тот край не слышу… Хорошо, сейчас посмотрим, кто как поработал…
Павел Сергеевич вытягивает по-стариковски жилистые, оплетенные венами руки; ладони его обращены к оркестрантам. Дирижерской палочкой он никогда не пользовался и не пользуется, кисти рук, пальцы выразительней, ими можно ясней и больше сказать. Почти триста человек выстроены перед ним четырехугольником. Последние шевеления, прилаживания, шелест нотных страниц, которые держат музыканты, – и вот всё замолкает, замирает в неподвижности.
Кистями рук, глазами, головой Павел Сергеевич делает короткое движение, плавное и вместе с тем быстрое, полное внутренней силы и энергии. Резко звучат трубы, вступают альты и баритоны, подголосками вплетаются кларнеты и флейты.
– Форте! – взбрасывает Павел Сергеевич над собой руки.
Оглушительно взрывается вся звонкая медь оркестра.
Но Павел Сергеевич тут же взмахом руки останавливает музыкантов, прерывает ринувшуюся в разбег мелодию.
– Стоп, стоп! Не надо орать. Вы же просто орете. А нужно качество, четкость. Сначала!
Опять трубы, альты, баритоны, опять стремительный взлет его рук: форте! – движение всего корпуса вслед за руками, означающее, какую силу, звучность мгновенно должен приобрести оркестр. И опять останавливающий, перечеркивающий воздух и гром только что раскатившейся меди жест.
Несколько секунд Павел Сергеевич молча выжидает, давая оркестрантам самим догадаться, что не так, чем он недоволен.
– Это же марш! – говорит он, морща лицо, укоризненно качая головой. – Надо играть короче, живей. Остро! А не тянуть резину. Ударники, тянете! А за вами и все. Сначала!
Трубы, подголоски флейт.
– Форте!
Два ряда желто-медных и белых сверкающих никелем труб, выстроившиеся за ними завитушечно закрученные валторны, альты, теноры и баритоны, сорок или пятьдесят бейных и эсных басов, разверзших свои гаубичные жерла, сорок больших барабанов и столько же медных тарелок, ударяющих одновременно, – это страшная мощь, от которой вздрагивает под ногами земля. Но как же нескладно, нестройно всё это звучит! Одни инструменты точно взапуски мчатся вперед, другие плетутся, все больше и больше отставая, вконец портя, сминая мелодию. Это не марш, не музыка, это позор. У Павла Сергеевича,
