– Прошел теперь, слава Богу, – сказал он.
– Вы примачивайте простым вином, когда у вас зачешется глаз, – продолжала она, – ячмень и не сядет. Это няня научила меня.
«Что это она все о ячменях?» – подумал Обломов.
– Да не ужинайте, – прибавила она серьезно.
«Захар!» – шевельнулось у него в горле яростное воззвание к Захару.
– Стоит только поужинать хорошенько, – продолжала она, не поднимая глаз с работы, – да полежать дня три, особенно на спине, непременно сядет ячмень.
«Ду…р…р…ак!» – грянуло внутри Обломова обращение к Захару.
– Что это вы работаете? – спросил он, чтоб переменить разговор.
– Сонетку, – сказала она, развертывая свиток канвы и показав ему узор, – барону. Хорошо?
– Да, очень хорошо, узор очень мил. Это ветка сирени?
– Кажется… да, – небрежно отвечала она. – Я выбрала наугад, какой попался… – и, покраснев немного, проворно свернула канву.
«Однако это скучно, если это так продолжится, если из нее ничего добыть нельзя, – думал он, – другой, – Штольц, например, добыл бы, а я не умею».
Он нахмурился и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила работу в корзинку.
– Пойдемте до рощи, – сказала она, давая ему нести корзинку, сама распустила зонтик, оправила платье и пошла.
– Отчего вы не веселы? – спросила она.
– Не знаю, Ольга Сергеевна. Да отчего мне веселиться? И как?
– Занимайтесь, будьте чаще с людьми.
– Заниматься! Заниматься можно, когда есть цель. Какая у меня цель? Нет ее.
– Цель – жить.
– Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Она слушала молча, с строгим взглядом; в сдвинутых бровях таилась суровость, в линии губ, как змей, ползала не то недоверчивость, не то пренебрежение…
– Зачем жил? – повторила она. – Разве может быть чье-нибудь существование ненужным?
– Может. Например, мое, – сказал он.
– Вы до сих пор не знаете, где цель вашей жизни? – спросила она, остановясь. – Я не верю: вы клевещете на себя; иначе бы вы не стоили жизни…
– Я уж прошел то место, где она должна быть, и впереди больше ничего нет.
Он вздохнул, а она улыбнулась.
– Ничего нет? – вопросительно повторила она, но живо, весело, со смехом, как будто не веря ему и предвидя, что есть у него что-то впереди.
– Смейтесь, – продолжал он, – а это так!
Она тихо шла вперед, наклонив голову.
– Для чего, для кого я буду жить? – говорил он, идучи за ней. – Чего искать, на что направить мысль, намерения? Цвет жизни опал, остались только шипы.
Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.
– Что это? – спросил он, оторопев.
– Вы видите – ветка.
– Какая ветка? – говорил он, глядя на нее во все глаза.
– Сиреневая.
– Знаю… но что она значит?
– Цвет жизни и…
Он остановился, она тоже.
– И?.. – повторил он вопросительно.
– Мою досаду, – сказала она, глядя на него прямо, сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает.
Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место.
– Стало быть, я могу надеяться… – вдруг, радостно вспыхнув, сказал он.
