нашу беду. И тут новый вой раздался. С другой стороны.
– Все, – сказал Григорий. – Обкладывают они нас. Видно, конягу твою на нюх поймали.
– Так ведь рано еще волкам голодовать, – Никифор все пытался беду стороной пустить. – Они же обычно ближе к весне шалить начинают. К жилью людскому с голодухи прут.
– Так-то оно так, однако же на этот раз не они к нам, а мы к ним приперлись, – сказал я. – Лес – это их вотчина, а тут мы, словно снедь на блюде.
– Что делать-то будем? – совсем Никифор застращался.
– Ты же хотел Мир поглядеть? – попытался пошутить Григорий. – Теперь знать будешь, что сказки иногда злом оборачиваются.
Теперь вой раздался справа от нас. Совсем близко. Кругом нас стая обходить начала.
– Ты смотри, что творят, – сказал Григорий. – Никифор! – крикнул он строго. – Раздирай шалаш да костер поярче разводи. Может, они огня-то поостерегутся.
– Может, и пронесет, – ответил я, едва смиряя коня.
– Ты его к березе вяжи! – крикнул Никифор. – Руками-то не сдержишь.
– Нельзя, – отмахнулся я от послуха. – Они его тогда точно порвут.
А Буланый все старается вырваться и унестись подальше от навалившейся напасти. От ужаса нежданного. Глаз у него бешеный; конь хрипит, все на дыбы подняться пытается, узду из рук моих рвет и не понимает, дурачина, что волкам только того и надобно. В лесу они его быстро на потраву пустят.
– Добрый, – это уже Григорий. – Парень прав. Не удержишь ты коня в руках. Он тебя за собой уволочет. Привязывай давай. А мы уж постараемся до горла конского волков не допустить.
Перекинул я ошлепок [95] через сук. Накрепко узел затянул.
– Потерпи, коник, – шепнул Буланому. – Ты только не рвись сильно.
И вдруг поймал себя на том, что, не задумываясь, исполнил повеление христианина. Видно, и вправду было в нем что-то, что заставляло людей верить в него в самые тяжелые минуты. Но больше об этом раздумывать уже было некогда.
– Вот они! – взвизгнул Никифор.
И мне почудилось, что неясная тень мелькнула на краю полянки. Вспыхнул огонек волчьих глаз и пропал. И неясно, то ли вправду волки к поляне подошли, то ли это морок от огня распаленного.
– Вон еще один! – Григорий спокойно вытащил из-за пояса нож.
– И ты держи! – крикнул я жердяю.
Свой кинжал, Претичем в Вышгороде подаренный, послуху протянул.
– А ты как же?
– Дурила, – невольно улыбнулся я. – У меня же меч.
– О Господи! – жердяй уже забыл про меня.
Он таращился в темень бора, стараясь разглядеть опасность.
– Я трех насчитал, – услышал я голос Григория. – Нет! Четырех!
– Да где же они?! Где?!
– Успокойся, Никифор, – сказал Григорий. – На все воля Божья.
– Господи, спаси! Господи, спаси!
– Ты же ножом крестишься!
– О Господи!
Они вышли на поляну…
Шесть волков…
По двое на каждого…
И холодным ужасом вернулся почти забытый детский страх. Точно ждал он своего, таился где-то в глубине естества, чтобы теперь выползти наружу. Склизкой змеей прополз по хребту. Липким комком к горлу подкатил. Пауком мерзким сети свои на меня накинул. Замер в ожидании того, что жертва трепыхаться вот- вот начнет. Вот тогда он и распотешится. Ядом бессилия и немощи меня напитает. Вновь ручейком горячим по ноге пробежит…
И все.
Был человек и кончился.
Превратился в жертву безропотную.
Жутью придавленный, сам под волчьи зубы шею подставил.
Тут колено предательски дрогнуло. Из оцепенения меня выдернуло. И вдруг промелькнуло в памяти, словно видение: подвис я между землей и небушком, а внизу на Конь-камне тело мое распластанное, вокруг ведьма простоволосая через костры скачет, а за ней страхи мои увиваются. Лишь один страх из меня выходить не хочет. И у напасти этой глаза желтые. Волчьи глаза. Недобрые.
– Придется тебе, княжич, самому со своим страхом бороться, – сказала мне тогда Берисава.
