Не сразу впотьмах человека разглядел. Да и как его заметить, если в черной одеже он. Сам тоже черен, волосат и кучеряв длинной бородой. Только на пузе крест большой на тяжелой цепи золотом отсвечивает.
– Или захотел к таинствам апостольским приобщиться? – И выговор у него смешной.
Не нашенский выговор. Словно слова подыскивает.
– Уж не ты ли отец Серафим? – я его спрашиваю.
– Я, – отвечает черный.
– Вот тебя-то мне и надобно. – За горло я его схватил и к стене придавил.
Захрипел он, глаза с перепугу вытаращил. Не ожидал он, видать, от меня такой ласки. А я ему, пока не опомнился:
– Где тут у тебя можно в тишке поговорить? Чтоб не помешал никто?
Он только глаза на свято скосил.
– Ясно. Ты только не ори, тогда жить будешь. Заморгал он глазами. Дескать, орать не буду. Оно и понятно, хоть и с Богом он своим отцовство над христианами киевскими делит, однако ж повидаться с Христом не спешит.
– Вот и славно, – говорю я ему и пальцы на горле разжал.
Закашлялся он. Пополам согнулся. Посипел немного, смог вздохнуть наконец.
– Что ж ты делаешь, аспид? – прошептал.
– Ты поговори мне еще, – я ему. – Давай веди. – И коленкой его легонько под зад пихнул.
Подковылял он к Громовержцу, лампаду с крюка снял, рукой по стене пошарил, и отъехало свято в сторону. А за ним клетушка потайная.
– Заходи, – говорит, – тут нам никто не помешает. Зашли мы в клетушку. Он лампаду повыше поднял, чтоб света побольше было. А в клети добра разного навалено. Рухлядь мягкая, чаши золотые, сундуки какие-то.
– Да я смотрю, у тебя тут лабаз, – ухмыльнулся я. – Эка ты здесь ценностей накопил.
– От прихожан дары, – тихо сказал он. – Не мое это. Богово.
– Как на капище?
– На капищах ваших истуканам деревянным подношения приносят, а здесь Богу Вседержителю. От сердца, от любви большой люди жертвуют. А Богу это и не надобно. Он и так владетель всего, что в Мире есть. Если надо тебе, забирай, что душе угодно, добрый человек. – Он лампаду под потолок подвесил. – Только жизнь мою мне оставь.
– Не нужна мне пока твоя жизнь, и даров не надобно, – я ему. – Ты мне грудь свою заголи.
– Что? – не понял он.
– Одежу скидай.
– Ага, – кивнул он, а сам глазищи на меня вытаращил, не понимает, зачем мне его рубище понадобилось. – Ты мне только позволь горло промочить, а то дерет, спасу нет.
– Давай, – говорю, – да живее только.
Он корчагу с сундука руками трясущимися схватил и жадно пить из нее начал.
– Ты смотри не захлебнись. Оторвался он от корчаги испуганно.
– Вода? – спросил я у него.
– Нет, – замотал он головой. – Кровь Христова.
– Так ты кровопийца? – удивился я. Он только головой замотал.
– Вино мы так называем. Хочешь спробовать? – И корчагу мне протягивает.
– Ну, давай, – попробовал, а вкусное вино, забористое. – Сладко.
– Это от любви Боговой, -смотрю, он успокаиваться начал.
– Ты мне про любовь потом расскажешь, а пока скидывай одежу.
– Ага, – повторил он и стал стягивать с себя ризы черные.
– Слышь, Серафим? А чего это у тебя Перун на свято намалеван?
– Это не Перун, – он мне в ответ. – Это покровитель наш, Илия Пророк. Церковь эта ему посвящена. Икона с ликом пророка из самого Царьграда привезена. От патриарха Константинопольского.
Вот тебе раз. Я думал, что они в единого Бога веруют, а выходит, и у христиан свои покровители имеются.
Между тем стянул Серафим с себя одежу. Я ему на грудь посмотрел – чистая, только волосата больно, а знаков и клейм нет.
Я только в затылке почесал. Совсем запутался.
– Одевайся, – говорю. Тут он и вовсе оторопел.
– Зачем? – спрашивает.
