Посидел Святослав, подумал, а потом головой помотал:
– Не получится. Матушка не позволит. Говорит, что грех это – двух жен иметь. Она мне с грехами этими плешь на голове проела. И угораздило же ее веру христианскую принять, – и слезу пьяную со щеки смахнул. – Точно, как Святогору, лишь издали мне на Малушу смотреть позволено. Тяжело это, вот и бегу из стольного града подальше, чтоб зазря сердце себе не рвать.
– Ты чего это, каган, разнюнился? – Свенельд давно прислушивался к нашему разговору, да все в толк взять не мог, о чем мы шепчемся.
– Хорошая песня, – сказал ему Святослав. – За самую середку меня зацепила.
– Так если песня понравилась, ты бы певцу благодаром отплатил, – сказал кто-то из ратников.
– И верно, Святослав, – согласился воевода.
– Быть посему, – хлопнул себя по колену каган. – Баян! Иди-ка сюда, – поманил он подгудошника.
Подошел тот с поклоном.
– Примерь-ка, – и кольчугу давешнюю ему подал. – Корило, помоги.
Отложил подгудошник гусли в сторонку, ратники на него доспех надели.
– Ты смотри, – всплеснул руками каган. – Как по нему делали.
– Носи, Баянка, – сказал Свенельд. – Да о кагановой милости помни.
– Мне бы струну новую… – прошептал Баян, но благодар с почтением принял. – Спасибо за ласку, – вслух сказал.
– Слава Баяну! – кликнул Святослав, и клич его дружина подхватила.
Продолжился пир. Братину ведерную по кругу пустили, потом кто-то хмельным раззадорился да деваху- прислужницу за ляжку ущипнул, а кто-то с очередной чарой не совладал да прямо на землю повалился. А Баян мгновение улучил, мне подмигнул да в сторонку поманил.
– Ты чего хотел-то? – спросил я его, как только мы от пира шумного подале отошли да на бревнышке присели.
– Узнать хотел: правда, что Григория в Царь-городе свои же порешили?
– Свои, да не совсем, – сказал я. – Оказывается, что и среди христиан всякие попадаются.
– Жаль его, – вздохнул подгудошник. – Хороший человек был, хоть и христосик.
– Так ты же сам его смерти желал.
– Так ведь не по собственной воле я вместе с тобой к муромам отправился. Ты вон боярин и княжий сын, а я калика перехожий. У тебя свои долги, а у меня свои.
– Те, что черноризника зарезали, тоже долгами прикрывались. Ты себя пащенком пса Сварогова почитаешь, а они себя Псами Господними мнили. И что ты тогда, что они теперь не по своей прихоти кровь пускали, а по воле чужой. А именем какого бога суд вершить, разве же это важно? И были, и есть, и будут всегда любовь и ненависть, жажда славы и жажда власти, честь и подлость. Вот только то, что одни Правью считают, другим может Бесправием показаться. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. А люди, они всего лишь люди. Ими и останутся. Как бабушка моя говорила: сын в отца, а отец во пса – вся порода кобелиная. Так ведь, Баян?
Молчал подгудошник, да и что он мне ответить мог. Лишь только гусли свои сжимал, да желваки на его щеках ходуном ходили. Как бы ненароком все зубы себе не стер, а то огрызаться нечем будет.
– И по чью же душу ты на этот раз пришел, Переплутов пасынок? – спросил я его. – Уж не по мою ли?
– Зря ты так, Добрыня, – Баян тронул мизинцем струну на гуслях, и она запела высоко и тревожно. – Может быть, я сюда ради песни заглянул. Или просто на отчизну потянуло. Ведь как-никак Чернигов мне родина.
– Это ты кому другому расскажешь, авось поверит. Так чего тебе надобно?
Помялся подгудошник, а потом спросил:
– Слухи ходят, что христианка Мала Нискинича из Любича к тебе на подворье…
– И ты туда же! – перебил я его. – Да что вы все? С ума посходили, что ли? Нет отца в Киеве. Ушел он, ясно? Куда ушел, мне неведомо, но ежели не дурак, то и сам догадаешься.
– Так что?! – рассмеялся Баян. – Выходит, что князь Древлянский на волю вырвался?
– Можно подумать, что я его в неволе держал.
– А христианка-то что?
– Я почем знаю? – разозлился я. – Он пропал, а я на другой день сюда отправился. По ее же поручению. Видел, как Святослав моему приезду радовался? Мне пояс, а тебе кольчугу от щедрот своих пожаловал.
– И на кой она мне, эта кольчуга? – поежился подгудошник да ворот поправил, словно душило его железо холодное. – Только на горло давит.
– Это уж я не знаю. Хочешь – носи, а не хочешь, так подари кому-нибудь.
– Да, Добрын, – сказал подгудошник. – Выбрался батюшка твой из варяжских объятий, и клубочек снова запутался, да так заковыристо, что за какой конец ни потяни, только сильнее узелки затянутся. Что же будет теперь?
– Кровь и смута. И моя голова первой с плеч покатится.
