трехметровую высоту, но и связаны между собой в стальной узел. А их концы вздымались над узлом вверх, как костлявые руки истощенного, умирающего от голода, боли и отчаяния человека.
Вот по таким путям и шел этот трамвай волею людей, заказавших оптимистический сюжет.
Как шел?
Вчера Змей с бойцами заскочил по делу на блокпост к братцам-калининградцам. И застали они интересную картинку. Напротив блока по трамвайному кольцу на тонком стальном тросе БТР таскал видавший виды, но относительно целый вагон. Даже странно было видеть, насколько целый. Все его собратья: и те, что одиноко торчали по всему городу, и те, что грустным стадом столпились в трамвайном парке, были просто изрешечены в ходе боев. Не трамваи, а дуршлаги на колесах.
А этот — уцелел! И даже стекла сохранились. Или вставили их по такому случаю?
Коллеги, посмеиваясь, рассказали, что спектакль этот непонятный длится уже битый час. Оператор- телевизионщик весь извелся, все ему не так: то слишком медленно БТР трамвай тянет, то слишком быстро. То город в кадр не попадает, то трос в кадр залезает. Уже давно бы послали их куда подальше. Да только сопровождали телевизионщиков высокие чины из комендатуры республики. И хотя оставаться на блоке гости с большими звездами не стали, но помогать журналистам и делать все, что те скажут, перед отъездом приказали строго-настрого.
— А на фига им это надо? — поинтересовался Мамочка.
— А хрен их знает, — ответили «янтарные» омоновцы. — Молчат. Может, решили показать, как город раньше жил и что из этого теперь вышло?
Змею долго эту картинку рассматривать некогда было. А потом командирские хлопоты быстро выветрили из головы все загадки, не имеющие прямого отношения к работе отряда. И вот поди ж ты: все само собой разъяснилось.
Значит, налаживается мирная жизнь? Трамваи пошли, говорите? Ай, молодцы!
Но не смех на этот раз всколыхнул грудь командира. А тяжкий вздох. Вздох предчувствия большой беды. Она всегда идет за большой ложью.
Змей Неприятная тишина. Во всем городе — ни выстрела. А пора бы уже: дело к сумеркам. Полчаса, час — и повиснет над Грозным бархатная южная ночь. Да, не дай Бог, еще и с туманом. Тогда и в ночники ничего не разглядишь, до тех пор пока дух какой-нибудь тебе прямо в амбразуру ствол не засунет. Или гранату…
Ну, да ладно. Не впервой. А может, вздремнуть минуток тридцать, пока такое время — ни нашим, ни вашим? За последние сутки часа три всего поспать удалось… Нет, не стоит и затеваться, все равно не дадут. Не одно, так другое… Давненько я гитару не мучил… Иди-ка сюда, милая! Вот черти, растренькали всю. Как играли-то при такой настройке? Первая… вторая… Что-то расчувствовался я сегодня, расслабуха накатила, думать и то лениво, мысли еле ползут, с тормозом… Нечастое дело, прямо скажем. Обычно как: днем по штабам носишься, бумаги пишешь и сдаешь, на совещаниях тихонько в кулак зеваешь. А только засмеркается — тут самая работа пошла, командирский глаз да глаз нужен… Давным-давно, в детстве еще, читал книжку какую-то про войну. И одна фраза из нее в голову врезалась, до сих пор сидит, как вчера прочитанная: «Комбат, не спавший третьи сутки, хрипло кричал в трубку полевого телефона…» Что уж там кричал комбат — забылось. А удивление осталось: как это — не спать трое суток? Это же упасть можно, заснуть где-нибудь прямо на ходу. Незадолго до того, как эта книжка в руки попала, на зимнюю рыбалку с отцом напросился. Кое-как уговорил. Шли двумя «газиками» — шестьдесят девятыми, с полной загрузкой: и рыбаков много, и барахла зимнего вагон. Но убедил взрослых, что смогу прекрасно устроиться в «собачьем ящике» среди спальников и рюкзаков. Много ли пацану места надо? Заехали по льду далеко, в самое устье таежной речки, почти к морю. День отрыбачили, погода — чудо! Майский снег от солнца искрит, как ультрафиолетовая лампа, глаза выжигает. Мужики даже пораздевались, сметанно-белые животы под эту кварцевую установку повыставляли. Тягают форельку азартно, хохочут, недостаток тепла в морозноватом, свежем воздухе с помощью огненной воды компенсируют. Еще и вечером на радостях от удачи рыбацкой и от дня прекрасного так добавили хорошо, что ночью ни один даже от холода не проснулся дров в буржуйку подбросить. На это непьющие пацаны есть… Те дрова, что в зимовье лежали, кончились. Наружу, на морозец ночной выходить надо. Да не тут-то было. Попытался открыть дверь и обомлел: чуть- чуть только дверь подалась. И в щели приоткрывшейся не зимний лес виднеется, а белая стена снега утрамбованного. Засыпало зимовье по самую крышу! Хорошо хоть дверь по северному обычаю на обе стороны открывается, если внутренний порожек сбить. Почти сутки откапывались: сначала зимовье, потом машины. А затем, где с разгону, где с лопатами километров десять пробивались до развилки, по которой лесовозы ходят. И вот когда уж вышли на проторенную дорогу и запрыгали «козлики» бодро по раздолбанной колее, такой сон навалился… Не заметил, как вместо пухового спальника под головой стальной домкрат оказался. Но обнял его, словно подушку, и спал сладко, даже шишек не набил. Мужики долго потом поддразнивали. Но на рыбалку с собой постоянно брать стали, не забыли, как честно трудился по хозяйству, да и на штурме снежной целины от взрослых не отставал.
Да, были времена… А теперь вот уже сам по устойчивости к бессоннице к тому комбату приблизился. По крайней мере, если за последнюю неделю все обрывки отдыха сложить, то вряд ли даже на одну нормальную восьмичасовую дозу наберется. И — ничего. Мозги не съезжают, ноги носят, руки не подводят. Только худеть стремительно стал, хотя и так не пухленький. Похудеешь тут… Каждый день прыгаешь по пять-шесть часов в полной боевой, в машине жаришься-мотаешься. А потом всю ночь в том же исполнении: оружие, шлем, броник, разгрузка… Вчера под утро тельник мокрый с себя стянул, на спинку стула повесил, а с него пот: кап-кап-кап, будто из ведра с водой достал. Интересно, а может быть, жилет не оттого «разгрузкой» назвали, что он плечи от ремней снаряжения освобождает, а в том смысле, что это — отличное приспособление для похудания? Ежели его набить под завязку, да в нем клиента погонять… Никаких таблеток из ананаса и никаких диет не надо. О! Классный рекламный слоган: «Снижение веса от военного стресса!»
— Командир! Наши в засаду попали! Просят помощи! — дневальный из коридора в кубрик влетел, глаза сумасшедшие.
Вот же гадство! Как сердце чуяло!
На бегу в штаб-столовую, к рации: командирам взводов, сорвавшимся следом:
— Кто?! Где?! Наших в движении быть не должно! Все же: в комендатуре или на блоке! Кто разрешил по городу шарахаться?!
Связист, черный вестник, манипулятор рации протягивает, говорит виновато-растерянно:
— Наши… в смысле… вообще наши! Не из нашего отряда. Я позывной не понял. Но наши. Где-то на Старых Промыслах.
— Ты… вообще… ты хоть думаешь, когда говоришь?! Меня чуть кондрат не хватил, т-твою мать! — и в рацию: — Двести девяносто три на связи, 2-9-3 — на связи? Кто запрашивал? Братишки, кто помощь запрашивал?!
Отлегло от сердца немного. Самому-то себе чего уж врать? Немного, но отлегло! Может быть, это эгоизм. Может быть, бездушие. Но если кто-то когда-то будет вам рассказывать, что он гибель ребят из другого подразделения переживал так же, как и смерть близкого друга, что так же сердце рвал, так же от злобы лютой к врагу задыхался — не верьте ему. Не был этот человек под смертью! Невозможно такое. Нет такой силы у сердца человеческого каждый день с каждым своим товарищем — и близким и далеким — умирать. Не книжная это война. Настоящая. И смерть здесь каждый день кого-то вырывает. Всех жалко, все свои. Каждого кто-то дома ждет. И даже чеченцев мирных жаль. Хотя бы настолько, чтобы зазря не убивать, не калечить, не обездоливать. Кровь — не вода. А уж своих-то… Но другие свои — это далекие свои. Это — ничего не говорящие фамилии незнакомых тебе людей. Или просто информация на совещании, в теленовостях, в разговоре: погибли три сотрудника такого-то подразделения… Горькая информация. Тоже душу ранит. Но это — не те, кто рядом. Не те, кто с тобой за одним столом в котелке ложкой звякал, на соседней кровати ночами сопел. Это пробиты и изувечены не те тела, одетые в одинаковую форму, но узнаваемые и днем и ночью, и со спины и на расстоянии. Это омертвели не те глаза: усталые и возбужденные, мрачные и искрящиеся, ненавидящие и победные, грустные и смешливые, что смотрели на тебя и принимали твои ответные взгляды. И они — не отцы, мужья или сыновья тех людей, которые будут встречать тебя в родном городе в день возвращения домой.
