обстоятельств. Во-первых, суровому обладателю могучей кисти через две недели должно было исполниться аж семнадцать. Во-вторых, все его познания в области общения с прекрасным полом ограничивались курсом дворовых лекций и изучением медицинского справочника, который был позаимствован другом детства у отца-гинеколога. А в-третьих, как еще можно было привлечь внимание миниатюрной, но совершенно независимой, невероятно глазастой и очень строгой старосты параллельной группы, если при одном взгляде на ее ладную фигурку в сером мини-платьице кровь просто вскипала, намертво иссушая обычно разговорчивый рот и приклеивая онемевший язык к гортани.
И вот — привлек…
Уже изрядно поддавший друг Серега, который и притащил его на восьмимартовскую вечеринку своей группы, удивленно воззрился на алую струйку, стекающую с кисти друга:
— Стакан полный был, что ли?
— Ты, что, кровь от портвейна не можешь отличить? — злясь на себя в душе и потому особенно язвительно ответил пострадавший.
— Ну это сколько выпить, — резонно заметил приятель — а то состав может быть и совсем одинаковый…
Девчонки же — хозяйки тесной общежитской комнатки, уставленной двухъярусными железными кроватями — всполошились.
— Вы с ума сошли? Он же порезался!
И тут произошло то, ради чего можно было передавить еще дюжину стаканов и даже сплясать боевой танец на их осколках: ОНА первой метнулась к шкафчику с женскими причиндалами и, выхватив пакет с какими-то ватно-марлевыми делами, вернулась к герою вечера.
— Покажи рану, там стекло не застряло?
Он разжал ладонь. Тонкая красная струйка, цвиркнув, прыгнула на ее платье, мгновенно расплывшись пятнами по модному кримплену.
И без того громадные глазищи стали еще больше. Но маленькие ловкие ручки уже соорудили тампон, прижали его к зияющему разрезу и принялись заматывать скрюченную от боли кисть.
Закончив перевязку, сестра милосердия скомандовала:
— Мальчишки, идите погуляйте минут десять, я переоденусь.
Парни двинулись в коридор, на ходу подначивая хорохорящегося стаканобойца, а она, закрыв дверь, разревелась. Было очень жалко этого смешного дурачка, весь вечер украдкой следившего за ней и было стыдно перед подругой, одолжившей на вечер свое лучшее платье. Личный парадный гардероб, состоявший из мини-юбки и нарядной кофточки, был выстиран еще вчера, но до сих пор сох на спинке кровати. Так что и переодеться-то, собственно было не во что.
Душевная умница Лелька поняла все сразу. Обняв подружку за плечи, она весело сказала:
— Ну, ты что! Из-за платья, что-ли? Да кримплен отстирается без проблем, только сейчас прямо замочим. Зато какой кавалер, а! Кровь готов для тебя пролить! Ты возьми, одень свой домашний халатик, мужики все обалдеют.
— И все с ходу начнут резаться, — добавила яркая, темпераментная и язвительная Наталья.
Вернувшимся же представителям сильного, но бестолкового пола, дамы, переодевшиеся из солидарности в разноцветные халатики, объявили:
— Мы тут хотели все в белые халаты одеться и бинтов еще накупить, но надеемся на ваше трезвое поведение и предлагаем попить чаю.
Сгорающий от стыда виновник переполоха пытался смыться еще в коридоре, но был отловлен. Теперь он сидел с пылающим лицом, пил чай и, погрузившись в горестные размышления, ждал удобного момента, чтобы извиниться за причиненные хлопоты.
— Остановилась?
— А? — он вздрогнул.
— Кровь остановилась? — нежная ладошка осторожно коснулась замотанной руки. Наклонившись, ОНА внимательно смотрела на бинты, сквозь которые проступало багровое пятно. Воротничок желтенького ситцевого халатика, украшенного незатейливыми цветочками, отошел, приоткрывая небольшие смуглые грудки. Еще чуть-чуть и… Но маленький пластмассовый желто-зеленый лимончик, верхний из ряда застегивающих халатик пуговок, спас… нет, не хозяйку, а того, кому она так хотела помочь.
Ведь и так просто удивительно, что не бетонная плотина, а обычный марлевый тампон оказался способен удержать гремучую смесь из гормонов и адреналина, прогоняемую сумасшедшими толчками молодого сердца с частотой сто восемьдесят ударов в минуту…
И все же…ах, лимончик, лимончик!
В первый месяц они практически не спали. А тут еще и сессия подвернулась. Так что после ночных бдений над конспектами, то и дело прерываемых для занятий, не предусмотренных программой, особо и отсыпаться было некогда. Но не зря восточные мудрецы рассматривали любовь как особый род помешательства, обычно не опасного для окружающих.
Скорее — мешали окружающие. Ведь все имеет свой предел. В его комнате жили еще пятеро, в ее — четыре подружки. Принудительные коллективные походы в кино и самоотверженное высиживание друзей в учебных холлах общежития могли продлиться месяц-другой. А год?.. Постоянные встречи украдкой, пятнадцатиминутная «любовь» с настороженным ожиданием тяжких шагов бдительной комендантши, вечный страх забеременеть и неопределенность своего положения — все больше и больше тяготили прекрасную половину влюбленной пары. Все чаще пылкие встречи стали заканчиваться неожиданными слезами, приводившими второю половину, более легкомысленную и толстокожую, сначала в недоумение, а затем в тихую ярость. Ибо нет на свете средства, которое действует на мужчину сильнее, чем женские слезы.
И наступил день, когда бушевавшее в крови возбуждение, не найдя желанного и привычного выхода, прорвалось жестокими словами:
— Как ты мне надоела!
Очень трудно объяснить, что ощущает человек, который в полной темноте, наощупь, хлебает из жестяной банки варево из скользких грибов без соли и специй. Завершался десятый день эксперимента «Мы и природа», реализованного тремя друзьями в чудесном уголке дальневосточной тайги.
— А не пора ли домой, соколы вы мои? — весело спросил друг Серега.
— Угу! — давясь склизотенью, промычал из темноты старого зимовья другой молодой голос.
Третий ответил не сразу. Не хотелось, чтобы по дрогнувшему голосу друзья поняли его состояние. И без того поглядывают сочувственно, как на больного, прекрасно понимая, что творится в душе приятеля, попытавшегося сбежать в тайгу от самого себя.
А в этой душе, изо дня в день, повторяясь словно на заезженной пластинке, все громче и громче звучала одна и та же фраза:
— Животное, идиот, ведь ты ее теряешь… если уже не потерял!
— Нам надо поговорить.
— А разве не все сказано? — она, беззащитно съежившись, будто ожидая удара, сидела на краешке кровати.
— Я хотел сказать, что люблю тебя и что не могу без тебя.
— В первый раз слышу от тебя слово «люблю». Обычно ты говоришь «хочу»… — гордость переломила горе. Ее глаза смотрели вызывающе, и теплый коричневый ободок, обычно омывающий бездонные зрачки, исчез под наплывом беспощадно-ядовитой зелени.
— Это очень серьезное слово, ты слышишь его первая и единственная.
— Мне тяжело с тобой сейчас говорить…
— Я понимаю. Но если мы не сможем прощать друг другу обиды и ошибки, как мы сможем прожить вместе всю жизнь?
Платочек не помог. И закушенные в кровь губы тоже не остановили предательский поток. Слезинки стекали по милому, измученному лицу, как капельки весеннего сока по израненной коре березы.
