– Гуляем, – опять улыбнулся С.Ю.
– Сергей Юрьевич… – я начала монолог, – я бы могла долго и нудно рассказывать о своей учебе и мечтах, о том, что мама меня ждет к восьми, и, вот досада, как раз сегодня у меня сломался каблук на любимых туфлях. Еще бы я рассказала о неоплаченном мобильном и о том, что с вами я себя чувствую спокойно, – и вообще вы – мужчина моей мечты…
Принесли вино. Я залпом выпила бокал.
– Так вот… Дома меня не ждут, мужчины мне нравятся помоложе… И деньги мне очень нужны… Я не блядь, но начинать когда-то надо…
Я еще выпила. На Ю.С. я старалась не смотреть.
– Короче, давайте без сюсь и всякой чепухи. Щас поедим – потом, ну… И все!
С.Ю. спокойно смотрел на меня. Оказалось, что когда он не улыбается – у него довольно приятное лицо
18.
Помню: ко мне перед сном заходила бабушка, «маминамама». Она гасила свет в комнате и в контражуре дверного проема тихо говорила:
Когда трудно уснуть – я повторяю это заклинание про себя. Маминамама закрывает дверь. Под цокот копыт приходит сон.
19…
Я проснулась в гостинице одетая и обутая…
Прямо надо мной звенит хрусталем громадная люстра. Ничего не было – по разным признакам понимаю я… Да и вообще: ничего не было до этого самого момента – все смыло бурными винными потоками – и я, не уцелев, но заново родившись, плыву на кровати посреди мирового океана под безвкусным хрустальным светилом. Я родилась заново. Как я боялась проснуться с собой в новом утре – открыть глаза – и… и увидеть поролонового, странно пахнущего Сергея Юрьевича, который, смущаясь своего лица, так ласково, по – свойски уже, вопьется в меня своими губами и скажет: «Доброе утро, кисанька…». И он будет совсем рядом, а я буду совершенно голая…
А я родилась сегодня в рубашке…
Номер большой. На стеклянном подносе пучатся персики. У персиков конверт. Открываю его – в нем деньги: тысяча уев, честное королевское, и записка… «Прощайте… С.Ю.» А – тя – тя, Сергей Юрьевич, 1000 баксов – чтобы доказать себе самому, что вы не старый похотливый козел – это круто; но дважды два – это все таки четыре, ни больше ни меньше…
20…
Я открываю дверь нашей квартиры. Мама сидит у окна. Виден только ее силуэт.
– Я не спала всю ночь… – с укоризной говорит она, но не оборачивается.
– Надо было выпить снотворное…
Я разуваюсь.
– Почему мы не говорим нормально? – она говорит тихо.
– Нормально?! – возмущаюсь я. – Нормально говорят с нормальными! Пока у тебя над кроватью висит этот спаситель мира по фамилии Филоненко… А, ладно…
Я прячу деньги в стол. Не смотря на недавнюю «зачистку» карандаши, ластики и заколки чувствуют себя свободно. Ящик вновь начинает жить своей независимой жизнью.
Мама сгорбилась у окна – словно плачет. Мне становится ее жалко, как жалко глупого ребенка, который каждый раз прищемляет себе дверью палец.
– Ну ладно… – я достаю валерианку.
– Ты многого не понимаешь еще.
– Да уж, мам. Ваш святой Филоненко ездит на джипе, и квартира у него, наверное, получше наше однокомнатной.
Я пою ее валерианой – и обнимаю.
Теперь я подхожу к кровати – и ложусь.
– Мам…, а где мой медведь-вонючка? – Я не нахожу своего пахнущего пылью старого медведя.
– Ты уже взрослая… Мы в приют игрушки собирали.
Я чувствую, как кровь приливает к щекам, недавняя жалость превращается в злость и раздражение. Я поднимаюсь с кровати, сжимая кулаки:
– Все! – говорю я, – меня больше нет! – и закрываю дверь.
21…
Я выбегаю на улицу. Вздох. Сейчас я ненавижу мать за медведя и плеер, за Филоненку и ее маразм.
