сто двадцать лет жизни, тоже как две капли воды похож на дядюшку, то есть на твоего муженька, – проговорила она не без яда.
Нехама прекрасно поняла, на что намекает соседка. Она рассердилась на нее и хотела перевести разговор на другую тему. Но Гинда не унималась:
– Кто их, мужчин, разберет. Рахмиэл был на войне… Люди болтают…
– Ну и пусть чешут языки, если им больше делать нечего. Может быть, они и про меня судачат…
– Судачат, милая, как не судачить, – ехидно улыбнулась Гинда. – Так уж у людей повелось – за всеми они подглядывают, всех осуждают…
– Ну и пусть подглядывают! Но вот что я тебе скажу, – взорвалась наконец Нехама, – пусть у тех, кто наговаривает на других, очи повылазят!…
Отведя душу, Нехама немного успокоилась и начала исподволь допытываться у Гинды, что же, собственно, говорят о ней кумушки. Она понимала, что рано или поздно ее беременность обнаружится. И ей важно было, чтобы к тому времени не распространился слух о ее отношениях с Айзиком. Тогда не будет и сомнений в отцовстве Танхума. Только вот долго ли удастся ей избежать сплетен – эта тревожная мысль лишала Нехаму покоя, и все же она радовалась и не могла не радоваться тому, что скоро испытает счастье материнства, которого она ждала так долго и так тщетно. Ребенок, ее ребенок будет прижиматься к ней, обнимать ее пухлыми ручонками и называть ее самым нежным на земле именем «мама»! Так мечтала Нехама, беседуя со своей засидевшейся гостьей. А та то и дело вскакивала со стула – что же это, мол, я загостилась у тебя, мне ведь так некогда! Но каждый раз усаживалась снова, пока наконец в горницу не вошел Айзик. Он вышел в сени, умылся, стряхнул с одежды приставшую пыль и, войдя в комнату, смущенно уселся рядом со своей теткой.
– А ведь хорошо, что в тяжелое время ты нашла себе помощников, – сказала Гинда, кивая на Кейлу с Айзиком. – Они тебе сродни, что ли?
– Сродни, конечно сродни, – поспешила поддакнуть Нехама. – Не знаю, что бы я делала без них, особенно теперь, когда столько еще предстоит пережить!
При этих словах она пытливо взглянула на Гинду, стараясь угадать, поняла ли она намек.
– Конечно, тебе приходится туго, – сочувственно покачала головой Гинда, так и не поняв, о чем говорит Нехама.
Видя, что гостья не раскусила, в чем дело, Нехама решила говорить начистоту.
– Сколько времени прожила с Танхумом и никак не могла дождаться этого счастья, – сказала она, для пущей ясности поглаживая себя по животу. – И надо же было этому случиться как раз теперь, когда его нет со мною. Он даже еще ничего не знает об этой новости!
Гинда долго смотрела попеременно то на Айзика, то на Нехаму, так что та не знала, куда глаза девать от смущения.
– Как хорошо, что Айзик и тетя Кейла сейчас со мною, – краснея, как мак, сказала она, вконец растерявшись.
Рахмиэл и Заве-Лейб совсем забыли Танхума, даже имени его не упоминали, будто он перестал существовать на свете. Но старый Бер все же горевал о своем непутевом сыне. Ему стало казаться, что он вовремя не предостерег Танхума, не удержал его, когда тот пошел по кривой дорожке.
Отец долго думал о младшем сыне, искал каких-нибудь оправданий его поступкам, не в силах примириться с мыслью, что его сын сидит в тюрьме как преступник, вместе с ворами и бандитами. Частенько бродил он теперь без цели, глубоко задумавшись, замкнувшись в себе, ни с кем не заговаривая.
– Что с вами, свекор? – приставала к нему Фрейда. – Что это вы ходите как в воду опущенный?
Старик молчал. Он знал, что ни невестка, ни сыновья не поймут его, не разделят его глубокого отцовского горя. А раз так, незачем открывать им свое сердце. Все чаще и чаще вспоминалось ему детство Танхума. Мальчик рос умным, бойким, общительным. И кто бы мог подумать в ту пору, что он станет чужим в своей семье. Да что там чужим – врагом он стал отцу и братьям, злостным врагом!
Бер вспомнил, как Танхум в детстве болел, как они с Пелтой (мир праху ее!) отхаживали сына: дни и ночи сидели у его постели, щупали лобик, прислушивались к дыханию маленького сына. «Ох, лучше бы мне заболеть вместо него! Как мучается, бедняжка!» – говорила Пелта.
«Лучше бы ему умереть маленьким, чем вырасти таким негодным», – внезапно пронзила старика жестокая мысль. Он бы оплакал тогда его, пережил бы свое горе, но не испытал бы теперь такого позора такой боли, которые сын обрушил на его седую голову.
«Хорошо, что Пелта не дожила до этого, не увидела сына в тюрьме», – одолевала старика горькая дума. Разве он, Бер, не пытался простить Танхуму его грехи? Но помочь сыну он не может – чем тут помочь? И все же надо бы хоть узнать, что с ним: уж очень сурово обошлись с Нехамой, когда та пришла просить о помощи! И Бер решил во что бы то ни стало зайти к невестке.
Проходя мимо ее двора, он изумился, увидав Айзика, который, по обыкновению, возился во дворе.
«Что это за мужчина объявился в доме Танхума?» – подумал он и только собрался войти в ворота и все разузнать, как вдруг увидел Заве-Лейба, который с озабоченным видом перебежал было улицу, но тут же вернулся на свой двор.
Бер понял, что у Заве-Лейба что-то стряслось и, отложив свое намерение зайти к младшей невестке, быстро зашагал к воротам Заве-Лейба.
– Лошадка у нас заболела, дедушка, ничего не ест и не пьет со вчерашнего дня, – наперебой сообщали Беру печальную новость Мойшеле и Пинеле.
Бер осмотрел кобылу и обнадежил упавшую духом семью:
– Ничего, поправится, даст бог… Напоите ее…
– Уж чего-чего ей не давали – разве что птичьего молока, – отозвалась Хевед.
Лошадь стояла, понурив голову, а когда Заве-Лейб поднес к ее морде клок сена, она не взяла его.
– Видно, сглазили нашу лошадку, – запричитала Хевед. – Послал нам бог кусочек счастья, и то хочет отобрать!
Услышав жалобные причитания матери, Пинеле громко заревел, за ним заплакал Гершеле, который стоял, уцепившись за юбку матери.
Рев детей и причитания женщины слились в громкий нестройный хор. Казалось, что безучастной осталась только сама виновница этого взрыва человеческого горя – лошадь, которая стояла неподвижно, как вкопанная.
Закрывая руками искаженное горем лицо, Хевед сказала, повернувшись к свекру:
– Прочитайте псалом, отец, помолитесь богу – пусть не отнимает он у нас единственную лошадку. Если ему и нужна на том свете кобыла, то неужели у нас нужно ее отобрать, мало ли есть хозяев побогаче?
– Нужно бежать к ветеринару, – сказал старик, – или обратиться к людям, знающим толк в лошадиных хворобах.
– Что ж, – отозвался Заве-Лейб, – я побегу к ветеринару, а ты, отец, зайди к коновалу, – может, он даст какое-нибудь лекарство.
Пока отец с сыном собирались, во двор зашли на шум Гдалья Рейчук и Борух. С видом знатоков они осмотрели лошадь со всех сторон и изрекли:
– Лошадь просто перекормлена, поправится, бог даст.
Через два-три дня кобыла начала понемногу есть. Но Бер не перестал молиться, набожно читать псалмы, далеко не всегда понимая значение слов, изливавшихся из глубины его усталого сердца.
– Боже, милосердный, – начинал он читать молитву и прибавлял от себя: – Красный солдат прискакал к моему сыну на коне, как сам Мессия… И пусть конь этот и не был белым как снег, согласно писанию, все же солдат этот был Мессией, спасителем был для моего сына. Всю жизнь мы его ждали. Благодаря ему, думалось, мы сможем вспахать клочок земли и добыть кусок хлеба, чтобы душа хоть как-нибудь держалась в слабом теле. Сжалься, господи, будь милосерд и повели, чтобы выздоровела лошадь! Сделай так, чтобы сын мой воспрянул духом!
Заве-Лейб и вся его семья приободрились, видя, что лошадь с каждым днем становится веселей,
